Дориан: имитация - Уилл Серф

— По-моему, — произнес здраво оценивший сдвиг в расстановке сил Гэвин, — вы не вправе говорить пациенту, что его не примут обратно.

— Что?!

— Его придется принять, иначе он попадет в больницу Святой Марии и всем там расскажет о том, что здесь произошло.

— Вот только не надо, черт побери, указывать мне, что я вправе делать в моем отделении, а что не вправе!

Уоттон с большим удовлетворением следил за развитием конфликта. «Когда в целителях согласья нет, — задумчиво произнес он, — дело пациента идет на лад». Он мог бы сказать по этому поводу еще многое, но тут появился Бэз, покивавший ему из коридора стриженной головой. «А! — воскликнул Уоттон. — Похоже, за мной приехали.»

Спиттал, увидевший в этом возможность спасти свой престиж, распрямился в полный рост и покинул палату. Небольшое стадо будущих врачей послушно затрусило за ним.

— Ты пришел, чтобы забрать меня, ха-ха, хо-хо, хи-хи? — спросил Уоттон Бэза, как только все они удалились.

— Да, я позвонил утром Нетопырке и она попросила меня — у нее семинар в университете. Съездил в Челси и пригнал сюда «Яг», он ждет нас снаружи.

— Что же, тогда давай уматывать, — Уоттон принялся перегружать наркотики и сигареты из прикроватного шкафчика в преувеличенных размеров сумку для умывальных принадлежностей. — Моя жена — доктор гораздо лучший, чем вся эта шатия.

— До, но, правда, она доктор исторических наук, — подбросил требуемую реплику Бэз, помогая Уоттону выбраться из постели.

— Тоже верно, однако современная медицина, похоже, не способна избавить нас ни от смерти, ни от вульгарности.

Десять лет для колесных колпаков срок долгий и три из «ягуаровых» его не пережили. Торчавшие наружу болты сообщали машине конструктивистское обличье, как если бы некое увлекающееся механикой дитя могло в любой миг сорвать ее с дороги и липкими пальчиками снять колеса. Возможно, это же самое дитя уже успело поиграть с «Ягом» в песочнице, поскольку автомобиль, некогда просто неухоженный, был теперь попросту грязен, покрыт не только брызгами птичьего помета, но и другими окаменевшими фекалиями. Завистливое, инфантильное существо (хотя кому, собственно, оно завидовало — воображаемое это дитя?) испещрило один из боков «Ягуара» некими значками и символами, продрав долгие полосы в краске. Внутри машины протекшие над обшивкой десять лет также отложили несколько новых наносных слоев. Бедный «Яг», бывший когда-то такой же уверенной гордостью своей эпохи, как дородный эдвардианский джентльмен с дробовиком, стоящий за грудой настрелянной дичи, — своей, застрял теперь у «Дорчестера», на светофоре Парк-лейн (светофоре, которого в 1981-м не существовало), окаймленный со всех сторон более коробчатыми, более гладкими, более модульными машинами. Как будто дешевый, расфуфыренный мафиози затесался на фазанью охоту.

Но, по крайности, сам Уоттон, хоть и истощенный, все еще щеголял твидовой тройкой, пусть даже справляться с управлением машиной ему было нынче не по силам. «Сегодня вечером ты увидишь его» — сообщил он с переднего пассажирского сиденья своему водителю.

— Сегодня? — имени Бэзу не потребовалось.

— Ну да, вместе со всей старой шарагой — Фертиком, Кемпбеллом, Джейн Нарборо… Мы вроде как будем праздновать мое возвращение домой, однако и ты можешь присоединиться к нам…

— Я… я не знаю.

— Да брось, Бэз, ты же говорил, что хочешь попросить его об услуге. Кроме того, уверен, тебе будет интересно увидеть его в нынешних проявлениях.

— И каковы же они? — на светофоре вспыхнул оранжевый свет; Бэз стронул машину с места и, со смехотворной осторожностью доведя дорогостоящую рухлядь до Гайд-Парк-Корнер, поворотил на Найтсбридж.

— Кто возьмется сказать? — ответил Уоттон. — Поздние восьмидесятые были для Дориана порой настоящего расцвета, лепестки его трепетали под ветерками, дувшими в то жаркое, жаркое лето любви. Он столь всеприемлющ, что новая напыщенность этой эры пришлась ему в самую пору. Он трепался по мобильным телефонам, носил бейсболки козырьком назад, поддразнивал тинейджеров и горстями поедал «экстази». Надо отдать Дориану должное, Бэз, он с обычным своим легкомыслием возложил на себя потные путы современности, подвергаясь точно такому же риску, что и его импульсивные сотоварищи. Уверен, он даже стал отзываться на кличку «Дор», внушая им мысль, будто родился он в Мейдстоуне, а юность провел под плексигласовым автомобильным навесом. Точно такое же дитя лондонской периферии, как и они.

— Он рассказывал мне о дьявольских ночах в натриевом сверкании фонарей Оксфордской кольцевой. Вместе с ватагой молодцов в футболках он переминался во дворах заправочных станций, поджидая дурня, который оставит ключ в замке зажигания. Потом спринтерский бросок, недолгая возня, визг покрышек, и они исчезали, оставив прежнего идиотического владельца машины хрипло орать им вслед. Они наматывали сотни миль, объезжая Мидлендс[53] — от полей, полных фальшивых фламинго, до балаганов безумия, и на всем пути их сопровождал топот, и трепет, и тумканье техно.

— Ах, Бэз, мы оба родились слишком рано, n’est-ce pas[54]? Ведь и мы тоже могли проплывать среди тел тысяч потных юнцов, синхронно колеблющихся подобно побегам водорослей под поверхностью моря, состоящего из феромонов и пота. Мы тоже могли, как Дориан, кружить в слитной мандале плоти и пот искрился бы на наших лбах, точно сперма индуистского бога! — Уоттон завершил это риторическое витийство тем, что воткнул между тонких губ тонкую сигарету.

К его удивлению, Бэз сказал:

— Дай и мне одну, Генри.

— Что? Я полагал, ты больше не куришь.

— Ну, возможно, мне требуется хотя бы одно дешевое удовольствие.

— В этих сигаретах ничего дешевого нет, Бэз; это монопольная собственность турецкого государства, самый дорогой в нравственном отношении табак мира. Каждый раз, как ты раскуриваешь одну из них, погибает очередной курд.

— Однако я отвлекся. Дориан в совершенстве подходил для этого готового культа юности с его завершающим тысячелетие коктейлем из стимулирующих наркотиков и танцевальной музыки. Как он скакал, как ластился, совершенная кошка в гуще колен… Он стал настолько своим на этой «сцене», что прочие ее насельники вообразили, будто других у него и нет. Но таковы уж отшлифованные бриллианты, вроде Дориана; каждое лицо, которое они показывают миру, это лишь еще одна их грань. Представь себе, Бэз, как он возлежит на смятом пуховом одеяле в родительской спальне дома, стоящего в конце какого-нибудь тупика в Барратте, лежит, обвитый гирляндами подростковой плоти. И кто осудил бы его за это, когда, в конце-то концов, юность столь падка до фрикций.

Они опять стояли на светофоре, на сей раз у «Харродса», этого вертикального вавилонского базара. Бэз смотрел в косные глаза манекена, затиснутого в тысячефунтовый тубус от Версаче. Негнущиеся пальцы манекена манили его, зазывая за листовое стекло. Он повернулся к Уоттону, вернул ему пачку сигарет, взял собственными негнущимися пальцами зажигалку. Закуривая, он изо всех сил старался не думать о том, что подносит зажженный запал к своей взрывчатой натуре. «Ты хочешь сказать, Генри, — Бэз сосредоточился на теме их разговора, хотя дым сигареты вызывал у него ощущение разведенного во рту костра, и вдохнуть этот дым он не решался, — что никто из этой ребятни не видел в нем ничего странного — все-таки, мужчина под тридцать, а лезет к ним в ширинки».

— Он не выглядит на свои годы, Бэз, — в этом все дело. Время протравило наши лица, как кислота травит медь, облик же Дориана так и остался лишь эскизом гравюры; ни единого пятнышка распада, никакой плотоядной порчи — не говоря уж о знаках старения — так на нем до сих пор и не проступило. De temps en temps[55] я гадаю, кто же это подкручивает ручки настройки, а после стирает получившихся Дорианов с экрана.

— Однако ты должен помнить и о том, Бэз, что в середине восьмидесятых наш царственный остров благодаря твоим американским друзьям поразила, одновременно с ВИЧ, и другая чума. То была пандемия грудных и вздутие дельтоидных мышц. Каждый на время оказавшийся не удел педераст города начал «тренироваться», словно желая накачать мускулатуру для борьбы с опустошительным недугом. И не было большего приверженца аэробики, чем наш Дориан, — он положительно светился, как если бы проводил ночи напролет, танцуя под диско в аэродинамической трубе. А при наступлении сезона его всегда можно было увидеть со свистом летящим по склону в окрестностях Клостерс — там, где дом Виндзоров сменяет свой быстрый упадок на краткий скоростной спуск. Да, он стремительно скатывался вниз, наш Дориан. И социальная, и сексуальная неразборчивость его создавали одинаково сбивающий с толку эффект, а именно, обращали Дориана в существо непонятное, непостижимое. Гей он или не гей? И кстати, сколько ему, в точности, лет?