Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7 - Антон Чехов

{04162}

гири осматривать. Первым делом: где они куплены? У купца Подскокова! Подать сюда купца! "Г-н Подскоков, кто у вас гири покупал?" - "Не помню". - "В таком случае назовите нам фамилии ваших покупателей!" Подскоков начнет припоминать да и вспомнит, что ты у него что-то когда-то покупал. Вот, скажет, покупали у меня товар такие-то и такие-то и между прочим титулярный советник Семен Алексеев Нянин! Подать сюда этого титулярного советника Нянина! Пожалуйте-с! Нянин икает, встает из-за стола и, бледный, растерянный, нервно семенит по комнате. - Ну, ну... - бормочет он. - Бог знает что! - Да, подать сюда Нянина! Ты пойдешь, а Карабчевский тебя глазами насквозь, насквозь! "Где, спросит, вы были в ночь под такое-то число?" А у тебя и язык прильпе к гортани. Сейчас сличат те волосы с твоими, пошлют за Ивановским, и пожалуйте, г. Нянин, на цугундер! - То... то есть как же? Все знают, что не я убил! Что ты? - Это всё равно! Плевать на то, что не ты убил! Начнут тебя кружить и до того закружат, что ты встанешь на колени и скажешь: я убил! Вот как! - Ну, ну, ну... - Я ведь только к примеру. Мне-то всё равно. Я человек свободный, холостой. Захочу, так завтра же в Америку уеду! Ищи тогда, Карабчевский! Кружи! - Господи! - стонет Федор Федорыч. - Хоть бы у них глотки пересохли! Черти, да вы замолчите когда-нибудь или нет? Нянин и Гриша умолкают. Обед кончился, и оба они ложатся на свои кровати. Обоих сосет червь.

{04163}

НА ЧУЖБИНЕ

Воскресный полдень. Помещик Камышев сидит у себя в столовой за роскошно сервированным столом и медленно завтракает. С ним разделяет трапезу чистенький, гладко выбритый старик французик, m-r Шампунь. Этот Шампунь был когда-то у Камышева гувернером, учил его детей манерам, хорошему произношению и танцам, потом же, когда дети Камышева выросли и стали поручиками, Шампунь остался чем-то вроде бонны мужского пола. Обязанности бывшего гувернера не сложны. Он должен прилично одеваться, пахнуть духами, выслушивать праздную болтовню Камышева, есть, пить, спать - и больше, кажется, ничего. За это он получает стол, комнату и неопределенное жалованье. Камышев ест и, по обыкновению, празднословит. - Смерть! - говорит он, вытирая слезы, выступившие после куска ветчины, густо вымазанного горчицей. - Уф! В голову и во все суставы ударило. А вот от вашей французской горчицы не будет этого, хоть всю банку съешь. - Кто любит французскую, а кто русскую... - кротко заявляет Шампунь. - Никто не любит французской, разве только одни французы. А французу что ни подай - всё съест: и лягушку, и крысу, и тараканов... брр! Вам, например, эта ветчина не нравится, потому что она русская, а подай вам жареное стекло и скажи, что оно французское, вы станете есть и причмокивать... По-вашему, всё русское скверно. - Я этого не говорю. - Всё русское скверно, а французское - о, сэ трэ жоли! По-вашему, лучше и страны нет, как Франция, а по-моему... ну, что такое Франция, говоря по

{04164}

совести? Кусочек земли! Пошли туда нашего исправника, так он через месяц же перевода запросит: повернуться негде! Вашу Францию всю в один день объездить можно, а у нас выйдешь за ворота - конца краю не видно! Едешь, едешь... - Да, monsieur, Россия громадная страна. - То-то вот и есть! По-вашему, лучше французов и людей нет. Ученый, умный народ. Цивилизация! Согласен, французы все ученые, манерные... это верно... Француз никогда не позволит себе невежества: вовремя даме стул подаст, раков не станет есть вилкой, не плюнет на пол, но... нет того духу! Духу того в нем нет! Я не могу только вам объяснить, но, как бы это выразиться, во французе не хватает чего-то такого, этакого... (говорящий шевелит пальцами) чего-то такого... юридического. Я, помню, читал где-то, что у вас у всех ум приобретенный, из книг, а у нас ум врожденный. Если русского обучить как следует наукам, то никакой ваш профессор не сравняется. - Может быть... - как бы нехотя говорит Шампунь. - Нет, не может быть, а верно! Нечего морщиться, правду говорю! Русский ум - изобретательный ум! Только, конечно, ходу ему не дают, да и хвастать он не умеет... Изобретет что-нибудь и поломает или же детишкам отдаст поиграть, а ваш француз изобретет какую-нибудь чепуху и на весь свет кричит. Намедни кучер Иона сделал из дерева человечка: дернешь этого человечка за ниточку, а он и сделает непристойность. Однако же Иона не хвастает. Вообще... не нравятся мне французы! Я про вас не говорю, а вообще... Безнравственный народ! Наружностью словно как бы и на людей походят, а живут как собаки... Взять хоть, например, брак. У нас коли женился, так прилепись к жене и никаких разговоров, а у вас чёрт знает что. Муж целый день в кафе сидит, а жена напустит полный дом французов и давай с ними канканировать. - Это неправда! -не выдерживает Шампунь, вспыхивая. - Во Франции семейный принцип стоит очень высоко! - Знаем мы этот принцип! А вам стыдно защищать. Надо беспристрастно: свиньи, так и есть свиньи... Спасибо немцам за то, что побили... Ей-богу, спасибо. Дай бог им здоровья...

{04165}

- В таком случае, monsieur, я не понимаю, - говорит француз, вскакивая и сверкая глазами, - если вы ненавидите французов, то зачем вы меня держите? - Куда же мне вас девать? - Отпустите меня, и я уеду во Францию! - Что-о-о? Да нешто вас пустят теперь во Францию? Ведь вы изменник своему отечеству! То у вас Наполеон великий человек, то Гамбетта... сам чёрт вас не разберет! - Monsieur, - говорит по-французски Шампунь, брызжа и комкая в руках салфетку. - Выше оскорбления, которое вы нанесли сейчас моему чувству, не мог бы придумать и враг мой! Всё кончено!! И, сделав рукой трагический жест, француз манерно бросает на стол салфетку и с достоинством выходит. Часа через три на столе переменяется сервировка и прислуга подает обед. Камышев садится за обед один. После предобеденной рюмки у него является жажда празднословия. Поболтать хочется, а слушателя нет... - Что делает Альфонс Людовикович? - спрашивает он лакея. - Чемодан укладывают-с. - Экая дуррында, прости господи!.. - говорит Камышев и идет к французу. Шампунь сидит у себя на полу среди комнаты и дрожащими руками укладывает в чемодан белье, флаконы из-под духов, молитвенники, помочи, галстуки... Вся его приличная фигура, чемодан, кровать и стол так и дышат изяществом и женственностью. Из его больших голубых глаз капают в чемодан крупные слезы. - Куда же это вы? - спрашивает Камышев, постояв немного. Француз молчит. - Уезжать хотите? - продолжает Камышев. - Что ж, как знаете... Не смею удерживать... Только вот что странно: как это вы без паспорта поедете? Удивляюсь! Вы знаете, я ведь потерял ваш паспорт. Сунул его куда-то между бумаг, он и потерялся... А у нас насчет паспортов строго. Не успеете и пяти верст проехать, как вас сцарапают. Шампунь поднимает голову и недоверчиво глядит на Камышева. - Да... Вот увидите! Заметят по лицу, что вы без

{04166}

паспорта, и сейчас: кто таков? Альфонс Шампунь! Знаем мы этих Альфонсов Шампуней! А не угодно ли вам по этапу в не столь отдаленные! - Вы это шутите? - С какой стати мне шутить! Очень мне нужно! Только смотрите, условие: не извольте потом хныкать и письма писать. И пальцем не пошевельну, когда вас мимо в кандалах проведут! Шампунь вскакивает и, бледный, широкоглазый, начинает шагать по комнате. - Что вы со мной делаете?! - говорит он, в отчаянии хватая себя за голову. - Боже мой! О, будь проклят тот час, когда мне пришла в голову пагубная мысль оставить отечество! - Ну, ну, ну... я пошутил! - говорит Камышев, понизив тон. - Чудак какой, шуток не понимает! Слова сказать нельзя! - Дорогой мой! - взвизгивает Шампунь, успокоенный тоном Камышева. - Клянусь вам, я привязан к России, к вам и к вашим детям... Оставить вас для меня так же тяжело, как умереть! Но каждое ваше слово режет мне сердце! - Ах, чудак! Если я французов ругаю, так вам-то с какой стати обижаться? Мало ли кого мы ругаем, так всем и обижаться? Чудак, право! Берите пример вот с Лазаря Исакича, арендатора... Я его итак, и этак, и жидом, и пархом, и свинячье ухо из полы делаю, и за пейсы хватаю... не обижается же! - Но то ведь раб! Из-за копейки он готов на всякую низость! - Ну, ну, ну... будет! Пойдем обедать! Мир и согласие! Шампунь пудрит свое заплаканное лицо и идет с Камышовым в столовую. Первое блюдо съедается молча, после второго начинается та же история, и таким образом страдания Шампуня не имеют конца.

{04167}

ЦИНИК

Полдень. Управляющий "Зверинца братьев Пихнау", отставной портупей-юнкер Егор Сюсин, здоровеннейший парень с обрюзглым, испитым лицом, в грязной сорочке и в засаленном фраке, уже пьян. Перед публикой вертится он, как чёрт перед заутреней: бегает, изгибается, хихикает, играет глазами и словно кокетничает своими угловатыми манерами и расстегнутыми пуговками. Когда его большая стриженая голова бывает наполнена винными парами, публика любит его. В это время он "объясняет" зверей не просто, а по новому, ему одному только принадлежащему, способу. - Как объяснять? - спрашивает он публику, подмигивая глазом. - Просто или с психологией и тенденцией? - С психологией и тенденцией! - Bene! Начинаю! Африканский лев! - говорит он, покачиваясь и насмешливо глядя на льва, сидящего в углу клетки и кротко мигающего глазами. - Синоним могущества, соединенного с грацией, краса и гордость фауны! Когда-то, в дни молодости, пленял своею мощью и ревом наводил ужас на окрестности, а теперь... Хо-хо-хо... а теперь, болван этакий, сидит в клетке... Что, братец лев? Сидишь? Философствуешь? А небось, как по лесам рыскал, так - куда тебе! - думал, что сильнее и зверя нет, что и чёрт тебе не брат, - ан и вышло, что дура судьба сильнее... хоть и дура она, а сильнее... Хо-хо-хо! Ишь ведь, куда черти занесли из Африки! Чай, и не снилось, что сюда попадешь! Меня тоже, братец ты мой, ух как черти носили! Был я и в гимназии, и в канцелярии, и в землемерах, и на телеграфе, и на военной, и на макаронной фабрике... и чёрт меня знает,