Города и годы - Константин Александрович Федин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А Мари неподвижно стояла у притолоки и каким-то мертвым, остылым взглядом следила за издыхавшей птицей. И когда кучер приметил этот взгляд, он опрометью бросился из сарая. Вспомнить о глазах Мари или пойти в сарай, где он увидел их, ему было жутко. А заколоть птицу теперь он просто не мог.
Вскоре после истории с гусем Мари похитила любимую кошку Адольфа.
Ах да, Генрих Адольф. Но говорить о Мари – значит ничего не сказать о ее старшем брате. Они жили розно, враждебно, в разных комнатах, на противоположных половинах. У них были разные учителя, разные радости и разная нелюбовь. Мари – дочь Урбаха, Генрих Адольф – сын фрау Урбах, урожденной фон Фрейлебен. Их соединяли только имя и столовая. Столовая больше, чем имя. Они были чужими.
Адольф, постоянно нянчившийся с животными, сразу заметил исчезновение своей любимицы – выхоленной, жирной ангорской кошки.
Во всем доме захлопали двери, голоса раздавались по переходам и коридорам, сама фрау Урбах, приподымая своей палочкой с резиновым наконечником чехлы и покрывала, заглядывала под мебель и кровати. Адольф с визгом и хныканьем, топая ногами, носился из одной комнаты в другую и наконец отважился на вылазку в отцовскую половину виллы. Там, крадучись и затаив дыханье, он подобрался к комнате Мари и, поколебавшись у входа, изо всей силы распахнул дверь, влетел в комнату и остолбенел.
На кронштейне стенной лампы, у изголовья кровати, повешенная за горло, поджав хвост и распушив на спине длинную мягкую шерсть, покачивалась кошка. Лапки ее дергались, над ощеренными зубами вздрагивали, точно от щекотки, блестящие жесткие усики, и живот судорожно запал до позвоночника.
Адольф не видел Мари. Он кинулся к кошке, приподнял ее и принялся теребить врезавшийся в шею, запутанный шерстью шнурок. Он задыхался – красный, мокрый от слез, – шипел какие-то проклятия, от нетерпения топал ногами и расплескал стоявшее на полу блюдце с молоком. Потом он пронзительно закричал: кошка, отдышавшись, впилась в него когтями. Сбежалась прислуга.
Мари нигде не было…
Вечером она стояла в кабинете отца и исподлобья следила за ним влажными острыми глазами, словно ожидая нападения, готовая к нему, вся съежившаяся, маленькая, похожая на зверька.
Герр Урбах шагал из угла в угол, теребил коротенькую свою прическу, похлопывал себя руками, будто отыскивая что-то по карманам, и стонал, выдавливая через силу:
– А-а-а!
Он в третий раз остановился перед Мари, всплеснул руками, спросил:
– Что с тобой, что с тобой, Мари?
Она высоко вздернула остренькие плечи и, не опуская их, в страшном изумлении воскликнула:
– Ведь я говорю тебе, что отпоила бы ее молоком, эту отвратительную кошчонку!
– Но зачем ты сделала такую гадость?
– Хотела посмотреть, как она будет умирать…
– Боже мой!
Герр Урбах упал в кресло. Руки его повисли как плети, он уставился невидящими глазами на абажур, сидел долго, беззвучно, не шевельнув ни одним пальцем, не двинув бровью, – думал.
Фрау Урбах рассказала ему не только о кошке Адольфа. Ей было известно также происшествие в сарае. Она знала о проделках Мари в саду, кровожадных, отвратительных. Она настаивала, требовала, приказывала, чтобы Мари была отправлена куда-нибудь в интернат, в приют наконец, – есть же такие заведения для малолетних преступников! Невозможно же воспитывать Генриха Адольфа в обществе дегенератки!
– Молчать! – крикнул тогда герр Урбах.
Закрытые, занавешенные двери, окна, стук резинового наконечника по полу, вопли, упреки, угрозы, унизительная, бессмысленная, вызывающая тошноту истерика. Да, да, истерика с добродетельной, солидной и строгой фрау Урбах.
Мари, забившись в уголок, молча наблюдала за отцом.
Он встряхнулся, отыскал ее взором и переменившимся – почерствелым, сдавленным – голосом произнес:
– Что делать, что делать, Мари. Я всегда желал тебе добра, был твоим другом. Что делать.
Он встал, постукал кулаком по столу.
– Осенью ты поедешь в пансион.
Он обернулся к дочери лицом.
– Я ведь никогда не стеснял тебя. Теперь… так будет лучше… Ступай к себе.
Мари вышла из засады, неуверенно двинулась к выходу. Уже открыв дверь, она остановилась, взглянула на отца. Он опять стоял к ней спиной. Легко и порывисто бросилась она к нему, замерла подле кресла, осторожно дотронулась до пиджака, прошептала:
– Покойной ночи.
Он, не шелохнувшись, повторил:
– Ступай к себе.
Тогда она круто, почти подпрыгнув, повернулась, с разбега хлопнула за собой дверью и умчалась по коридорам.
До поздней ночи она пролежала в постели, не раздеваясь, упершись локтями в подушку, глядя под стол, где в куче, на спинах, животах, вниз головами торчали и валялись давно заброшенные негры, ослы, беби, медведи и павианы. Мари все ждала, что бибабо-мартышка повернет к ней свою морду и пожалеет:
– Бедная Мари!
Но бибабо молчала.
Фрау Урбах сидела за рукодельем, когда к ней вошел муж. Он протянул руку и тихо сказал:
– Простите, что я был резок и груб. Я решил поступить с Мари, как вы советуете…
– Это вполне благоразумно, – ответила фрау Урбах и вложила кончики своих пальцев в руку мужа.
Герр Урбах, поцеловав жене пальцы, опустился рядом с ней на диван. Дом погружался в безмолвие. Больная нога фрау Урбах покоилась на расшитой бисером скамеечке. Костяные крючки мягко шевелились, сдерживаемые пушистой шерстью вязанья. Герр Урбах пристально вглядывался в твердый, облитый бледным светом профиль жены.
– Как вы жестоки, – сказал он, – как жестоки!
– Уйдите отсюда, – отозвалась она, помолчав.
Он встал и хрустнул пальцами.
– Я сделал бы это без вашего приглашения…
Бибабо молчала. Нижняя челюсть мартышки бесчувственно задрала вверх реденькую седую бороденку, и желто-красный янтарный глаз жарко таращился на луну, глядевшую под стол,
