ПереКРЕСТок одиночества 4 - Руслан Алексеевич Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Иди! Езжай!
— Куда? — изумленно пробормотал Евгений.
— Прокатись! Почувствуй себя большим человеком! Ты ничего от жизни не хочешь, потому что и не распробовал ее радости! Не видел, как другие смотрят на важных богатых людей! Вот иди и попробуй!
— Да я не…
— Иди говорю! Иди! Сядь и езжай! Почувствуй сладость жизни! Я тебя потом еще в город свожу! В хороший ресторан — там для меня всегда найдется столик. С красивыми женщинами познакомлю!
Как нелепо… Но Евгений позволил себя вытолкать и, пожав плечами, пошел к блестящим после недавнего дождя жигулям. Красивая машина. Яркая. В руке дрогнули ключи, на запястье звякнули блестящие и тоже красивые часы. Чужой головной убор сползал на глаза, и Евгений потянулся к нему, остановившись в шаге от машины. Тут-то он и ощутил толчок в спину. Испуганно шагнул вперед, оборачиваясь и… очутился в ледяной тьме, еще успев услышать чей-то знакомый и почему раздосадованный возглас. Вроде как кто-то воскликнул «Ах ты ж!» ну или ему так послышалось — хотя потом прогонял в голове это чертыхание сотню раз, силясь понять его смысл.
Да…
Так Евгеша оказался в мире Креста. В промороженной летающей тюремной келье. И говоря начистоту — он тут едва не свихнулся по первой. Очень… очень он был близок к настоящему сумасшествию. Может даже он и шагнул чуток за зыбкую грань ненормальности, но что-то помогло, и он медленно и неуверенно вернулся обратно. Это если сказать вкратце… а если уж рассказывать, как есть, то большую часть пролетевших в келье сорока лет он толком и не помнит. Хотя что тут вспоминать, если последние тридцать лет отсидки были как один похожи друг на друга?
Вот в начале ему лихо пришлось…
Все то мужское, о чем он, честно говоря, знал только понаслышке, в нем отсутствовало изначально. Ну не был он тем упрямым, упорным и даже упертым мужиком способным выдержать любые испытания и не сломаться. Он никогда таким не был. И поэтому сломался уже на третий или пятый день, поняв, что никто в келью не войдет и его оттуда под дрожащие ручки не выведет. А на полу рядом со входом в туалет исходил вонью гниющий труп его предшественника — к которому он приближаться избегал. Вскоре Евгений вконец изошел икотой да блевотой, потерял счет дням и мог лишь вспомнить холодные, голодные и почти черные дни, заполненные беспросветным ужасом. Похоже, он дергал рычаги далеко не каждый день, предпочитая дрожать на кирпичных нарах под ворохом влажного чужого тряпья… Он жил как мусорная крыса…
Но постепенно его отпустило…
Он начал приходить в себя. Именно что начал. Он пришел в себя не разом, не по щелчку пальцев, а… он словно бы поднимался с темной глубины, двигаясь медленно и с долгими остановками.
Осознавать себя — разумным человеком по имени Евгений — он начал далеко не сразу. Он даже не мог вспомнить сколько времени провел во тьме помешательства. Единственным временным указанием мог послужить наконец-то вынесенный им по частям в туалет труп, хотя выносить там уже особо было нечего, а к смраду он так привык, что еще долго испытывал дискомфорт от чистого воздуха. Еще позже, когда разум окончательно вернулся к нему, пришлось избавиться почти от всех пожитков — из-за пропитавшей их неистребимой вони. Ну да ничего — за следующие годы Евгений нажил все обратно и многократно преумножил.
Он стал другим. Понял это не сразу, а где-то лет так через двадцать, после того как дрожащая от бьющей ее жестокой простуды старуха умоляла его поделиться несколькими таблетками имеющегося у него парацетамола — обменянного ранее ей же в обмен на бутылочку самогона, дабы отметить свое восьмидесятилетие. Он не поделился. Потребовал соразмерную плату — лекарства тут наверху весьма дороги. И тогда дрожащая старуха назвала его бессердечным и жестоким сукиным сыном, что его изрядно удивило, огорчило и оскорбило. Он? Да он в жизни никого не обидел. Жил себе тихим смирным человечком, а тут такое обвинение…
А потом Евгений наконец прозрел — а ведь, верно. После того как разум вернулся к нему и сумерки расступились, он стал каким-то другим. Не жестоким, нет. Он словно частично выгорел изнутри, потеряв такие эмоции как сострадание и жалость к другим. Его волновало лишь собственное выживание и ничего более. При этом он всячески избегал дергать за третий «залповый» рычаг после того как узнал о его предназначении и чем это может грозить ему лично — гнева Столпа он боялся панически и пронес этот страх через все свое долгое заключение.
Последние годы заключения были омрачены вернувшимся страхом. Он не помнил сколько времени провел в умопомешательстве, поэтому его личный календарь был неточен. День освобождения мог наступить в любой момент. А он… он так хорошо прижился в келье, так сжился и даже сроднился с этими каменными стенами, что уже не хотел покидать свою крохотную теплую норку. Предложи ему кто пойти на второй сорокалетний срок — и он бы с радостью поставил подпись в нужном месте. Но никто не предлагал, страх терзал совсем уже старые нервы, снова начала шалить успокоившаяся и устоявшаяся психика… В общем это был тот
