Скаутский галстук - Олег Верещагин

— Ладно, это вы потом обсудите, — Витька поднялся. — Снаряжаемся и выходим. До рассвета мы должны быть… в одном месте, а рассветёт уже скоро.

Глава 21

Рассвет мы встречали на краю здоровенного лесного оврага, заросшего орешником и можжевельником. Витька подал сигнал остановиться, огляделся, прислушался и удовлетворённо кивнул:

— Днюем здесь. Часовых выставлять не будем; советую выспаться. И на сон грядущий — самое главное: мы идём восстанавливать контакты с соседними партизанскими отрядами для организации совместных действий.

Мне уже было известно, что после разгрома подпольного райкома, координировавшего (пытавшегося координировать) действия партизан, о совместной борьбе не было и речи. Так что желание наладить взаимодействие говорило и о желании развернуть более широкие действия. Гадать можно сколько угодно, но точно знают только командиры. И это правильно. Вообще-то многих такое возмущает — мол, приказы отдают, а ничего не объясняют, да что мы — машины, что ли?! (Я имею в виду — в нашем времени возмущает.) Да ещё приводят в пример слова Суворова: «Каждый солдат должен знать свой маневр!» Только по своей дурости не понимают, что именно свой маневр. Вот мы и знаем — идём устанавливать контакт. А об остальном можем гадать сколько угодно…

Гадать. И не больше.

Часового мы не выставляли. В принципе, это верно — заметить нас было трудно, а уж если заметили, то часовой не поможет. Просто расстелили несколько одеял и завалились на них, укрывшись другими. Я нацелился было ещё поесть, но наш лейтенант двинул бровями, и я «отставил». Одно дело — прикалываться над Чебурашкой в лагере, а совсем другое — нарушать приказы тут. Чревато… Я закрыл глаза, а открыл их от того, что мне приснился звук самолёта.

Судя по всему, было уже далеко за полдень — я никак не мог избавиться от привычки глядеть на запястье и поклялся себе, что сниму часы с первого же убитого немца, на котором они окажутся. Это я подумал сонно, а в следующий миг сообразил, что нет — не приснился мне самолёт!

Виктор, приподнявшись на локтях, всматривался куда-то вверх, в направлении этого звука. Остальные ребята спали — наверное потому, что они не знали, какую опасность может в себе таить звук с неба… а я проснулся, потому что знал, хоть и по кино.

— Нас ищут? — прошептал я. Виктор кивнул, потом пояснил:

— Ну… не нас именно. Но раньше они эти леса с самолётов не прочёсывали…

— Ерунда, — сказал я. — Это не вертолёт… — и тут же прикусил язык. Но Виктор не обратил внимания на мою оговорку, потому что именно в этот момент самолёт как-то очень небыстро и мирно прошёл над верхушками деревьев. К моему удивлению, это был биплан, совершенно не соответствующий моим представлениям о немецких самолётах, даже с открытой кабиной, кажется…

— «Хейнкель»-пятьдесят первый, — пробормотал лейтенант. — Два пулемёта, бомбы…

— Вить, ты где служил? — спросил я, наблюдая полёт самолёта; солнце ярко сверкало на его крыльях, словно их покрывала слюда.

— В полковой разведке, — буркнул он и не стал ничего объяснять. — Неужели засекли отряд, сволота?

— Вить… — меня вдруг пронзила ужасная догадка. — Вить, а что если в нашем отряде немецкий стукач?!

— Кто-нибудь наверняка есть, — меня удивило не столько то, что он понял слово «стукач», сколько спокойный его тон. — Только связи-то у него всё равно нету. В сёла один Ромка, считай, и ходит… Вот если активизируемся — тут и начнутся проблемы… А это так — для отчёта летает… наверное.

Я всё это время только пастичку разевал, поражённый флегматичностью командира в этом вопросе. Потом выдавил:

— Но как же…

— Спи, чего ты допрос мне устроил? — отмахнулся Виктор, тоже укладываясь. — Если выспался — лежи, думай. Полезное занятие.

Ответить я в целом так ничего и не смог — вот разве что правда попытался подумать… а проснулся уже вечером.

Нет, вообще-то было не так уж и поздно. Просто в лесу темнеет рано — солнце за деревья село, и начинается долгий сумрачный вечер, который плавно переходит в ночь. На этот раз выяснилось, что я встал последним. Витька и Сашка разглядывали лежащую на траве карту. Женька как раз открывал килограммовую банку консервированной датской свинины, рядом лежали десять сухарей. Это, надо полагать, был ужин. Или завтрак, если принять во внимание, что для нас рабочая пора как раз начиналась. Юлька на куске сухого спирта (тоже трофейного, я и не знал, что он в эти времена существовал!) кипятила котелок воды. Скорее всего, пить её предстояло просто так, даже без лиственной заварки, чтобы не пахло по лесу.

— Вечер добрый, — я сел и потянулся. Мне хотелось повыть, но это хорошо делать, когда потягиваешься, громко, иначе весь кайф пропадает. Поэтому я оставил мысль о подвывании и спросил: — Чего самолёт, Вить?

— Покружил и улетел, — отозвался тот. — Так, всё, жуём наскоро и пошли.

Он достал шоколадку (Nestle буквально меня преследует, мать его!!!), разломил её на пять частей, потом вытащил глыбку сахара, отколол рукояткой финки примерно пятую часть и точными ударами раздробил её ещё на пять кусочков, аккуратно подобрав пыль и мелкие крошки. Я уже успел обратить внимание на то, как бережно люди тут обращались с едой, и мне — честно слово! — всякий раз становилось стыдно, когда я вспоминал огрызки гамбургеров, остатки бутербродов, недоеденные гарниры, куски пирожных, которые я отправлял в мусор в том времени. Нас окружает тьма вещей, которые мы не ценим.

Например, туалетная бумага. Не смейтесь. Подтираясь лопухом, слишком часто обнаруживаешь, что, по пословице, подтираешься пальцем. Подумав об этом, я фыркнул, и Юлька спросила:

— Чего ты?

— А вот… — я замешкался. — Ночью в деревне к бабке в окно стучат, она занавеску отодвигает — видит, а там партизаны: «Бабка, немцы в деревне есть?!» «Да вы что, внучки, какие немцы?! Война двадцать лет, как кончилась!» «Ой, ё, а мы всё поезда под откос пускаем!»

Секунд десять царило молчание. Потом засмеялись все четверо — приглушённо, но искренне, весело. Витька сказал:

— Да-а, будет и такое… Эх, какая же после войны жизнь будет… — он покрутил пальцами в воздухе: — Прекрасная жизнь! Мне вот почему иногда страшно бывает. Не потому, что просто умру или что там… А вот что не увижу… — он смешался, и мне вдруг стало стыдно, что я про себя называл его Чебурашкой. И я спросил:

— А твоя семья где, Вить?

— Далеко, — он вздохнул. — Хорошо, что далеко. В Фергане они живут. После войны все ко мне приезжайте. Народ у нас — во! А природа какая! А фрукты!

Я слушал его и думал, что Фергана — это ведь Ферганская долина, где в начале 90-х годов будет страшная резня русских. Если Витька переживёт войну, он, наверное, будет ещё жив, и… Меня даже передёрнуло при мысли о том, что он испытает — победитель фашизма, увидевший новых фашистов, таких же жестоких и стократ более тупых, на своей родной земле. И я сказал:

— Не, Вить… Русский должен жить в России.

— Ну, во-первых, — сказал он, нахмурившись, — что это за разговоры? Я не русский, я в первую очередь советский, и страна у нас — Советский Союз, что в Фергане, что на Псковщине. А во вторых — наша семья там уже полвека, не меньше, живёт, отец там родился… Куда ж я оттуда?

— Мы и после войны вместе будем, — сказал вдруг Женька. — Ну куда мы друг от друга? Родителей у нас… — он осекся. Сашка сказал:

— У Борьки живы.

— Не увижу я их, — покачал я головой. Юлька жалобно возразила:

— Да что ты их всё хоронишь?

— Чувствую…

— Ничего, ребята, — тихо сказал Витька, и глаза его блеснули. — Советская Власть вас не оставит.

Я было усмехнулся… а потом вдруг подумал, что нечему. Ведь смейся не смейся — а это правда. Не оставила никого из тех сотен тысяч сирот войны. Открыла суворовские училища, обычные детские дома, спецПТУ. Вырастила и выучила. Дала возможность стать не подай-принеси, а профессорами, генералами, космонавтами, писателями. Не всем, да. Но людьми стали все. Просто людьми — с работой, с семьёй… И не мне смеяться над этими наивными словами о власти. Я пришёл из времени, которое считается мирным — но в котором два миллиона беспризорников. И до них никому нет дела. Просто — ни-ко-му. И власть не чухнется, хотя зовётся демократической, народной то есть.

Мне стало тошно. От всего сразу. Но в первую очередь — от мыслей о том, из какого же болота я выполз и как же был прав «АСК», когда говорил о нашем времени с гневом и презрением… а мы доказывали ему, что он не прав, что есть в нашем времени и хорошее… Может — и есть. Может, даже и много (и уж во всяком случае — там нет войны… или — есть?!). Но… но люди тут лучше.

Хотите смейтесь — хотите нет.

Здешний сахар был синеватый и невероятно твёрдый, как камень без преувеличений. Я пару раз видел, как Мефодий Алексеевич и партизаны постарше пили с ним чай — держали в зубах кусочек и через него дули почти кипяток, при этом на их лицах отчётливо читалось искреннее наслаждение. Я как-то раз попробовал — ничего не получалось, сахар сам собой грызся и проглатывался. Я вообще дико скучал по сладкому и сейчас почти заставил себя сначала заняться «бутербродами», но всё время поглядывал на шоколад и сахар. Поэтому увидел, как Сашка тихонько пододвинул Юльке свой шоколад и показал взглядом. Но увидел не я один.