Гнев. История одной жизни. Книга первая - Гусейнкули Гулам-заде

Любопытные горожане постепенно расходятся. Мы стоим вдвоем с пожилым человеком, в старом заплатанном чапане.

— Неужели у него нет родственников? — переживаю я. — Могли бы прийти и взять его домой. Ведь может умереть этот бедняга.

— Не здешний он, — отзывается старик. — Я его знаю. Он из Миянабада, а здесь работал грузчиком. Ночевал он всегда в ширехане[14]. Теперь вот болен бедняга и задолжал много, а платить нечем. Хозяин выбросил его на улицу. Вот он и валяется, как падаль.

— Вы говорите из Миянабада он, а не знаете, из какой местности?

— Из Киштана. Зовут Абдулло…

Если б меня ударила молния, наверное, я сумел бы отразить ее удар, настолько до этого чувствовал себя сильным. Но эти внезапные слова оказались разящими. У меня закружилась голова, потемнело в глазах и все смешалось…

— Что с тобой, сынок? — слышу я голос старика. — Это твой брат или родственник?

— Да, апо… Это мой старший брат; я его разыскиваю второй год. Помогите отвести его в караван-сарай. За вашу услугу я уплачу. Не откажите в помощи. Вы же курд!..

Старик ушел куда-то и вскоре привел двух мужчин. Мы подняли Абдулло, отнесли в караван-сарай.

В кармане у меня было пять туманов. Я отдал три тумана старику и попросил, чтобы он пошел купить для Абдулло новую одежду. Сам я пригласил парикмахера.

— Вот я пришел, господин! Что делать, господин? — представился худенький паренек с бритвой и ножницами.

— В первую очередь, дорогой солмани — мастер с бритвой, надо обслужить больного. Постричь, помыть… Потом надо вычистить из раны червей и сделать повязку.

Солмани занялся Абдулло, а мы со стариком сожгли его старую одежду, нагрели воды. Общими усилиями усадили Абдулло в корыто, но даже возня и горячая вода его не привели в чувство. Тогда я решил силком покормить Абдулло. Еще неизвестно — от болезни или от голода потерял он сознание. Я сбегал в ресторан, принес куриный бульон. Со стариком стали мы вливать его из ложки в пересохшее горло больного. Это длилось очень долго и, кажется, ник чему не привело. На улице стемнело, и старик заспешил домой. Кое — как я уговорил его остаться до рассвета. Утром, прощаясь с добрым человеком, я отдал ему оставшиеся у меня деньги.

— Отец, если умрет, то закажите ему саван и уплатите землекопам за могилу, — наказал я старцу. — А если поправится, то не покидайте Абдулло до моего возвращения. Я приду на следующей неделе.

— Он не умрет, — уверенно заявляет старик. — Биение сердца у него стало лучше, дышит не на зеркало, а на блюдо с пловом. Не вру, сынок. Ох, сынок, скольких я похоронил… знаю в больных толк.

— Пусть ваши слова дойдут до аллаха, отец!

На обратном пути я не замечал красот ширванской долины. Меня неотступно преследовали мысли об умирающем Абдулло и грязных улицах Ширвана. Я проклинал этот городишко:

О ты, страшный Ширван!О ты. мрачный Ширван!О ты, грязный Ширван!Будь ты проклят, Ширван!

Дома меня встретили так радостно, будто я побывал на самой крайней горе вселенной, Кухе-каф, и вот вернулся цел и невредим. Однако вскоре торжество превратилось в траур. Волей-неволей мне пришлось рассказать о трагедии Абдулло. Ей богу, когда умерли мои братишки, мать так громко не плакала, как сейчас. Отец ходил по комнате со стиснутыми зубами, и глаза его горели страшной ненавистью. Наконец- он не вытерпел, обрушил свой гнев на бога:

— Эй ты, хадее бе дадегар![15] Как же ты жесток! Зачем ты так издеваешься, палач и убийца?! Ты-то и есть преступник перед человечеством! — Потом отец как-то сразу сник и промолвил упавшим голосом: — У нужды ноги скорые, бедный человек никуда от нее не уйдет.

Раньше на эту старую курдскую поговорку я не обращал внимания. Она не рождала во мне никаких мыслей. Сегодня я впервые понял ее глубокий смысл. «Неужели, так и не сделают бедняки свою жизнь счастливой? Неужели, сколько бы не работали, чем бы не жертвовали, у бедняков один конец, нищета и смерть? От голода бежал Абдулло из Киштана, но гончая сука-нужда догнала его в Ширване. Почему же все так несправедливо в мире? Почему я подобно вьючной лошади бегаю через горы с тяжелой сумкой, а какой-то боджнурдский чиновник целыми днями играет в карты: выигрывает и проигрывает за один присест столько, что мне хватило бы этих денег на целый год?»

Чем больше думаю я об этом, тем больше запутываюсь в противоречиях окружающего меня мира, глубже сознаю свое бессилие.

— Гусо-джан, у тебя же не было денег… Как ты помог Торчи Абдулло?

— Я получил их за хорошую весть, мама, от инженера завода Микиртыча!

— Что же за весть ты ему сообщил?

— В России свергнут шах! Теперь там хозяин в стране народ. Такие же бедняки, как мы. Вот об этом я и сказал ему. А сам узнал из газеты «Бахар».

— Дай бог, чтобы каждый день свергали по одному шаху, — говорит мать. — Тогда бы ты каждый день приносил, по пять туманов, и мы неплохо жил» бы…

— Мама, а что нового в городе?

— Не знаю, сынок. Говорят, в Миянабаде пастухи Ходоу и Аллаверды давят богатых пиявок, а с бедняков никаких налогов не берут. У нас здесь богачи бесятся, а бедняки, как мы, радуются, ждут, может быть Ходоу приедет и сюда. Вот пришел бы! Сейчас, говорят, оба брата заняты. Рыскают они со своими всадниками по горам и забирают награбленное богатство купцов, помещиков… Говорят, на Ходоу много раз жаловались в Мешхед и Тегеран, но ему — ничего. У него, слух идет, в столице есть заступник сильный: не то друг, не то родственник. А другие болтают, будто сам шах разрешил Ходоу-сердару, чтобы тот выворачивал мешки у бояр и купцов, потому что богачи долгое время не вносят налоги в шахскую казну. Теперь Ходоу и Аллаверды даже называют не просто разбойниками, а государственными разбойниками… Ишь, честь какая! Вот такие новости, Гусо-джан. — Мать помолчала и добавила; — Вчера приходила тетя Хотитджа, велела тебе зайти. Она ждет…

Быстренько собираюсь к тете. Надеваю свой праздничный костюм. Как-никак, а я уже взрослый парень, и появляться перед девушкой в чем попало стыдно. В разглаженном костюме у меня и походка совсем иная, медленная и степенная.

Тетушка оказалась дома, и я, как обычно, осыпаю ее шутками-прибаутками, потому что люблю ее настоящей родственной любовью.

— Здравствуй, тетя-джанечка! Ты помолодела, стала еще выше ростом и красивей!

Тетя Хотитджа злится, а меня это веселит еще больше. Я хохочу. Тетя отмахивается обеими руками.

— Ну, хватит, хватит тебе баловаться! Почему так долго не заходил? Спрашивает тебя каждый день… Мучаешь бедняжку.

Я сразу становлюсь серьезным. Меня давно одолевают сомнения, но только сегодня я высказываю их.

— Тетя Хотитджа, вы никогда не задумывались над тем, что мне уже восемнадцать лет? И что Парвин уже настоящая барышня? Она очень просто и доверчиво ко мне относится… Я боюсь, люди могут подумать… пойдет нехороший разговор… Шу-шу… А это для меня равносильно смерти… Мне она — не пара. Парвин богата, а я…

— Не говори глупостей, Гусо! — строго, даже сердито обрывает меня тетя Хотитджа. — Ты просто боишься девушек, как черт ладана. Ты самого себя боишься, не только женщину… Как мулла! Надо же, наконец, быть настоящим мужчиной!

— Нет, дорогая тетушка! Я не трус и с муллой вы напрасно меня сравниваете. Я люблю ее больше себя, но поймите…

Разговор наш прервала Парвин. Она неожиданно вошла в комнату, и мы споткнулись на полуслове. Произошла небольшая заминка.

— Здравствуй, Парвин! — Я смутился, наверное, Парвин слышала наш разговор.

— Здравствуй, мой Гус! — засмеялась Парвин и потянула меня за руку. Я понял, ничего она не слышала, и сразу ободрился.

Мы, как обычно, пошли в сад и сели на скамейке под яблоней.

— Ну, рассказывай про Ширван, — попросила она.

Мне хотелось ей рассказать о чем-нибудь хорошем, хотелось поразить ее воображение красотами, но Ширван опять вставал в моих глазах мрачным видением: скучные серые дома, грязные улицы, шум, галдеж, и Абдулло и болячках… Я рассказал все, как было.

— Неужели он умер? — печально и в то же время гневно спросила Парвин.

— Боюсь, что да…

Как ни старался я потом развеселить ее и поднять свое настроение, ничего из этого не получилось. Простились мы вяло, лучше бы не было вовсе такой встречи.

Утром я вновь отправился в свое «кругосветное путешествие». Гей, дороги и горы!..

Если бы подсчитать, сколько километров я прошел за время работы почтальоном, то, наверное, веревкой такой длины можно бы обвязать шар земной!.. Бегаю за своим счастьем, а где оно? Правда мои гонки за счастьем пока не приносили мне горечи, но это до первого похода в Ширван. Я всегда чувствовал себя самоуверенным, пока не встретился с этим мрачным городом. Теперь же во мне зародилась тоска и злоба.