Невозможность путешествий - Дмитрий Бавильский

Элитных жильцов по-чердачински расселяют только сейчас: жители улицы Толбухина переехали в выстроенные по соседству девятиэтажки, квартиры им дали метр в метр. Вся развеселая коммуналка всем своим сплоченным коллективом перебралась из старых домов в новые.

Участь окончательно очеловечивает их: скоро они исчезнут, их не будет, совсем как тех, кто в них жил. Понятно, что новые квадратные метры — это круто, а в этих сараях жить — здоровью вредить, но…

Но снося остатки своеобразия, город не становится лучше.

Чердачинск я знаю лучше других городов, ему, кажется, не везет больше остальных: от его своеобразия вообще ничего не остается хотя бы потому, что местное своеобразие, коего всегда было до обидного мало, создано ситуацией, оно ситуативно и в других местах, возможно, выглядело бы раздором… Между разными островками разностильных (как будто единого плана развития не существует) кварталов нет состыковки, каждый квартал (площадка, коробка) развивается по-своему, из-за чего возникают многочисленные неоперабельные стыки, заросшие очередными лопухами. В них преет новая жизнь.

Библиотека-палимпсест

Сел в отцепленный вагон

Если от конечной троллейбуса (она же — проходная АМЗ) по прямой, через пустырь, идти прямо и никуда не сворачивать, однажды перейдя через рельсы (кстати, на днях видел здесь товарняк, может быть, впервые за последние лет двадцать), то попадаешь на другой пустырь, которым обитаемая часть поселка и начинается.

Это перекресток улицы Чачана, на котором стоят заколоченные и полурасселенные двухэтажные элитные дома начала 50-х, и улицы Ярославской, которая представлена большим домом темного кирпича, более похожего на явление природы, скалу или огромный гриб, нежели на построенное здание.

Сооружение это, окруженное обреченными полуживыми домами, с ампутированными конечностями и глазами, забитыми древесиной, некогда претендовало на центр нашей маленькой вселенной.

И хотя с торца в нем возникал то винный магазин, то пивная забегаловка, в середине его тот, кто хотел, находил книжный магазин старорежимного образца (с вещественно осязаемой тишиной и запахом пыльной, подгулявшей от сырости, бумаги).

Сюда я постоянно забегал еще дошкольником, а потом и школьником, за наборами открыток с картинами из собрания Эрмитажа.

Что поделать, если издательство «Аврора», ориентированное на английский язык, работало лучше издательства «Советский художник», работавшего на внутренний рынок; поэтому комплектов с картинами и скульптурами, необходимых для подпитки подрастающего на АМЗ поколения, было мало, а вот почтовые карточки со всяческими декоративно-прикладными красивостями завозили едва ли не каждую неделю.

Другие дети клянчили у бабушек и дедушек монетку-другую на солдатиков, а я просил копейки (сколько там? открытки из серии «Музеи СССР» стоили 63 копейки, «Шедевры Третьяковской галереи» чуть больше или чуть меньше), чтобы поскорее выкупить кусок красоты из этой кирпичной неволи.

Дед Василий обычно говорил мне что-то типа: «Всех открыток не купишь…», но рубль давал. Или бабушка давала, у нее всегда заначка водилась. И тогда, вновь по рельсами и по шпалам, я бежал в эту чужеродную тишину, где мне так и не удалось сделаться своим (своих продавщица водила в закрома за дефицитом), заодно забегая и в библиотеку, расположенную на втором этаже. Туда вела большая, широкая лестница, где в воздухе слегка чувствовалась сырость (часть этой венецианской, по колориту, старины занимала, насосная, что ли, станция). Наверху лестница раздваивалась, здесь находились две автономных квартиры (мощные двери, лампочка Ильича, звонок).

Это были две библиотеки, взрослая и детская, куда я пришел лет в пять и куда ходил класса до пятого или шестого.

Странный этот дом-палимпсест постоянно достраивался (еще больше калечась, корячась заложенными окнами), разрушаясь (постоянные аварии канализации и отопления, неоднократно спасавшие книжный от ревизий из ОБХС) и одновременно нарастая наростом на изначальной загадочности, точно вешенка какая-то или любой другой китайский гриб; точно наращивая ногти и ресницы, толщину стен и книжного фонда.

Уже и не дом как бы, но организм, «мумия возвращается», утолщение вязанного затейливыми петлями пространства, более похожего на родинку или родимое, в полщеки, пятно.

Вместо того, чтобы разглаживать территорию вокруг, как это положено пустому пространству, округа библиотеки комкает прилегающие к ней, разбегающиеся от нее улицы, точно свадебную простынку, выступая скорее запрудой, стопорящей скорость этого разбега, нежели умиротворительницей общего вечного штиля.

…В библиотеке всегда было тихо и душеподъемно, как в церкви; совершенно иной, автономный мир, описывать который надо трепетно и отдельно; сейчас же мне просто хотелось зафиксировать это неожиданно расширяющееся и непонятно откуда взявшееся пространство самостийной площади с жилой и нежилой рухлядью, покоившейся друг напротив друга, точно старые чемоданы в кладовке.

Это уже потом, когда я почти перестал бывать «на поселке», а если и бывал, то ограничивал круг обитания маленьким домиком бабушки и дедушки, за которыми нужен был уход, этот майдан, упиравшийся в стадион и огороды школы для дураков, окружили девятиэтажки, точно непонятно откуда взявшиеся здесь корабли.

Гордо, точно в порту, возвышаются они теперь над бараками песчаного и кораллового цвета, зарослями диких цветов и насовсем загулявших ясеней, многочисленными «дачными» участками одноэтажной части поселка, над низкорослыми и разреженными посадками которых висят воздушные омуты такой силы, что впору воображать себе невидимые дирижабли, застывшие здесь на вечном приколе в вечном штиле, привязанные к заснеженным крышам (коротенькая челочка на глаза) седыми дымами, тянущимися строго вертикально из труб и подтягивающими за собой запах сгоревшего в печке угля… Этим запахом полно почти любое детство.

Кто же их пригнал сюда, с трюмами, полными пустоты и поставил торчать, подпирать переменную облачность?

Самое странное, что именно эта, самая низкорослая и по-кулацки разнобойная, казалось бы, часть АМЗ, на самом деле является несущим хребтом, собирающим земли в мозаику, но единства, а вот все эти многоэтажки, набросанные абы как, да домики двухэтажного расселения детей Победы, заплутавшие в пьяном хадже между деревьями, все это тянет-потянет поселок в разные стороны… а вытянуть не может…

Да, так товарняк. Я думал, поезд уже не ходит, думал, он умер и сгнил, навечно нарушив связь между заводом и элеватором примерно так же, как время от времени нарушается связь между ЖЖ и фейсбуком, и тогда начинает казаться, что сетевой апокалипсис на пороге, но чу! Возят, значит, зерно и Посейдень (бог такой, типа Посейдона, божество Крапивы и Полынного завтрака); Фрейд, значит, не дремлет: как увидел я эти вагоны, а было их и не один и не два, но множество, идущее с востока на юго-запад, так что-то во мне словно бы зашнуровалось, застегнулось на молнию.

Вновь я ощутил привлекательность мира, который на самом-то деле можно отрезать, оставшись один на один с родной улицей, как бы сильно она со временем ни менялась (мне порой и кажется, что она нисколько не изменилась; это время меняется, но не пространство, все еще различимое через замызганные стекла очков и глаукому ностальгии по тем временам, когда деревья не просто были большими, но когда они еще на нашей улице были) и ебж — не изменится.

Атланты держат небо на памятных плечах.

В сторону психушки, бора и карьера

Бор за психбольницей

Вчера был не снегопад, но туман, осевший к утру на ветки всего, что вокруг да около. Зарулил на пару часов в лес на «подумать», дошел по лыжным путям до карьеров, обошел их, вышел на берег замерзшего водохранилища.

Пока телевизор разрывало от нового страшного убийства (мне почему-то везет на громкие преступления — когда я был дома в прошлый раз, активизировался аптечный маньяк, на счету которого два огнестрельных в разных аптеках города), я ходил по горам да по берегам, где мороз гудел, точно электричество, снег хрустел, как в кинематографической крахмальной озвучке, а на каждом десятом дереве висела кормушка для птиц. Я не преувеличиваю — видел сотни обрезанных пластиковых бутылей, картонных и даже деревянных домиков, целый птичий микрорайон; правда, птиц почему-то не так уж и много было, гораздо больше встречалось пенсионеров, лыжников и матерей с колясками.

Обратно возвращался не через лес, а через поселок со сказочными замками и прочими приступами стихийного богачества, смешивающего средневековый феодализм с позднесоветским — когда спутниковые тарелки и камеры наружного наблюдения соседствуют с кирпичными заборами и газовыми трубами, что сводят свободу пространства (свежего воздуха, пригородного раздолья) на нет.