Прокламация и подсолнух (СИ) - Сович Мила

Вот и теперь капитан огляделся, проверяя, не греет ли кто-нибудь рядом уши, и наклонился к Гицэ.

– Думаешь, у Григора есть что для нас?

– У меня есть для него, – Гицэ похлопал по седельной сумке. – Он форму для пуль просил привезти новую, старая-то прогорела.

– Чего сразу не сказал? – удивился Симеон. – Это ж к нему точно заехать надо!

Гицэ сверкнул белозубой улыбкой под черными усами:

– Я же знал, что мимо не проедем, капитан!

– Чего-то ты темнишь, – покосился Симеон. – Что там у Григора?

Гицэ замялся, а те пандуры, кто обычно ездил с ним в объезды, будто по команде, отвели глаза. Вмешался Штефан, покачиваясь на носках, чтобы разогнать кровь в уставших ногах.

– У Григора на пасеке обосновались какие-то сербы.

Симеон хлопнул шапкой по колену.

– И молчишь! – укорил он Гицэ.

Тот пожал плечами.

– Слушай, эти бедолаги от самого Белграда, говорят, бежали!

– От Белграда, говоришь? – Симеон задумчиво посмотрел на поднимающуюся в ослепительное небо белую тучу. – Что-то я не припомню, чтобы со времен Пазвантоглу у нас сербы от Белграда в Цара Романешти бегали. Зато припоминаю немало сербских соглядатаев в войну...

Гицэ взглянул на капитана с неподдельным возмущением.

– Смеешься? Там дед старый и три бабы с дитями, какие соглядатаи? Они сперва в Трансильванию перебрались, их тогда три семьи было. А в Трансильвании мужиков вербовщики зацапали, вот они к нам и рванули.

– И все-таки, – не отступил Симеон, враз нахмурившийся и насторожившийся. – Ты этих сербов проверял?

– На сто кругов, – серьезно кивнул Гицэ. – Складно говорят. И не похожи они на соглядатаев, вот ты хоть меня убей, капитан. К тому же мы с Григором через то и решили их на пасеке у него оставить – все-таки под присмотром!

– А мне почему не сказал сразу?

Гицэ угрюмо насупился.

– Знаешь, капитан... Ты вот сейчас тех сербов в войну помянул, а я тоже тогда припомнил, и мне аж сплохело. В бога душу мать! Тогда хоть мужики все больше были. Ну и резались они с нами честно, не наша вина, что нас больше было. Но опять всех подряд, ранен, сдался, в сечку рубить!.. Тогда-то не все справлялись, ты вспомни!

– А что с ними делать – в задницу целовать, коль они туркам служат? – огрызнулся Симеон, но тоже помрачнел: – А куды девать их было? И нашим каково, хоть тому же Морое? Да, почитай, у каждого кого-нибудь турки вырезали или на базаре продали!

– Война была, так ее и так, – упрямо возразил Гицэ. – А нынче мир, так нешто нельзя по-человечески? Тем более, там бабы да дети! Слуджеру Тудору донесешь – как бы не повернулось, как в войну… А баб с дитями на деревьях развешивать – уволь!

Симеон покачал головой:

– Смотри, Гицэ, как бы хуже не повернулось от твоей нежности. Что тогда слуджер сказал этому боярину, который слишком нежный оказался? А?

– Нежный там боярин или нет – а не испугался вступиться!

– Ну и получил по морде, и за дело получил. Куда полез за руки хватать, дурень, ведь на троих разделать запросто могли!

– Ну вот потому я тебе и не сказал ничего, капитан, что ты тогда был вовсе на стороне слуджера, – вздохнул Гицэ. – А мне до сих пор по ночи иногда видится...

Пандуры угрюмо помалкивали.

В небе глухо заворчало, и Симеон поморщился, натягивая шапку на мокрую голову.

– Ладно, доедем – глянем. Если что, в Клошани отправим с донесением кого-нибудь, у кого конь поприличнее.

Ни капитан, ни Гицэ не заметили, как при этих словах вздрогнул Штефан, до того молча навостривший уши над своим подсолнухом.

- 9 -

– Ох, и прогнал бы я чертовку, если бы не Гицэ, – посетовал Григор, разливая медовуху по кружкам. – Ну на черта ли мне посреди работы этакий соблазн для ребят? Уже две драки из-за нее вышло, она ж как кошка молодая: то со всяким глазками играет, то шипит и когти выпускает, поди разбери, с чего.

– А что Гицэ-то? – уточнил Симеон, с трудом отводя глаза от тонкой фигурки, пляшущей с бубном посреди стана. Таких длинных и извивающихся, ровно гадюки, он сроду не любил, но не смотреть никаких сил не хватит!

– Глаз с нее спускать не велел, – снова вздохнул Григор.

Вот это да! Чтобы Гицэ, да мимо юбки!.. Выходит, что бы он там ни говорил про сербских соглядатаев, военные уроки он заучил намертво, да и от женских глаз не таял. Сам-то Григор растаял начисто от вида изголодавшейся и оборванной малышни и не подумал бы усомниться в рассказанной ему истории. Но помимо малышни, дряхлого деда, глухого, что твой пень, да двух насмерть перепуганных баб, оплакивавших пропавших в австрийской армии мужей, среди сербов оказалась еще и эта вот Фатьма. Отрекомендовалась она работницей, вот только, несмотря на славянские черты и светлые большие глазищи, прятала лицо в чаршафе и пять раз в сутки убиралась подальше от стана пасечников, чтобы сотворить намаз. И именно Фатьма, по рассказам, и закинула своим хозяевам мысль уйти в Цара Романешти, потому как ее детская память сохранила воспоминания о далекой и тихой родине, с которой ее уволокли на веревке янычары Пазвантоглу, чтобы продать на базаре в гарем...

Вроде все сходилось, но приглядеть точно следовало, и Симеон молча радовался, что Гицэ не повелся на красивую фигурку и навыки гаремных танцев. А Григору что! Малышня радовалась даровому меду и плевалась изжеванным воском, бабы-христианки безвылазно торчали у стана, избавив пасечников от готовки, дед оказался резчиком-рукодельником и запасал красивые ложки и деревянные миски для меда своему благодетелю к грядущим ярмаркам. Ну, а Фатьма...

Уж если баба – так надо, чтоб было, за что подержаться! Вон как Станка. Но Симеон готов был признать, что хвостом и Фатьма крутила знатно. Лицо прятала, но хохотала задорно, часто, мелко – мертвого подымешь таким смехом. Пандуры тянули руки, она отскакивала, точно коза...

Григор подтолкнул Симеону кружку.

– Расскажи, что в Клошанях-то говорено.

– Да ничего пока, – честно сказал Симеон. – Все по-прежнему. По слухам, господарь какой-то новый свод законов составляет, так что жди...

– Дождемся, – вздохнул Григор. – Накачают нам на шею еще больше всяких ворюг!

В сердцах опрокинул в рот медовуху и утерся рукавом. Симеон не стал спорить.

– Может, и накачают. Только сам понимаешь – нельзя бочку с брагой слишком сильно закрывать, взорвется же!

– Да хорошо бы уже хоть раз взорвалось! Сидим, как мыши под веником, нас жрут – а мы только кланяемся. Надоело – сил нету.

– А жить тебе не надоело? – возразил Симеон. Больше по обязанности, конечно, чем из несогласия, но уж больно Григор горяч! По молодости вовсе никакого удержу не было. И сейчас можно не сомневаться – найдется под ульями неплохой арсенал, отобранный у прикопанных неведомо где австрияков и незадачливых контрабандистов.

Пасечник вздохнул, погладил усы.

– Не то чтобы надоело... Но бегать от дела, как эти сербы, я точно не стану!

Симеон насторожился:

– Это от чего они бегали?

– А! – Григор махнул рукой. – Ты не слыхал, что ли? Карагеоргий[51] же вернулся! Надо ждать, что у соседей заварится хорошая каша...

Симеон слыхал. Точнее – слыхал, что каша ожидается. Слуджер в Клошанях намекал. Значит, и вправду вернулся, сербам виднее. И если так – с ними понятно, особенно с бабами и дитями, нахлебались, поди, еще в прошлое восстание! Вот только Фатьма... Не слишком ли вовремя?

– Гицэ! – позвал он. – Кого с донесением отправим?

Гицэ от неожиданности аж подпрыгнул, даром, что сидел у столика, скрестив ноги по-турецки.

– А? Ты о чем, капитан? А! В Клошани-то?..

Симеон мысленно хлопнул себя по лбу: ну не дурак ли этот Гицэ? И сам не умнее – не надо было при этой Фатьме спрашивать.

А Гицэ махнул рукой и беззаботно закончил:

– Так сам же говорил – у кого конь поприличнее! Из моих любого бери, я отвечаю!

– Зачем в Клошани-то? – изумился Григор, тоже в полный голос.