Лавка древностей. Том 1 - Чарльз Диккенс

Тишина здѣсь была невозмутимая, какъ и подобаетъ въ мѣстѣ послѣдняго успокоенія человѣка. Лишь грачи, гнѣздившіеся на верхушкахъ громадныхъ деревьевъ, оглашали повременамъ воздухъ своимъ пронзительнымъ крикомъ.

Вотъ, какъ будто невзначай, про себя, хрипло прокричала одна птица, порхая вокругъ своего растрепаннаго, неуклюжаго гнѣзда, качающагося на вѣткѣ; ей пронзительно отвѣтила другая, и у нихъ завязался разговоръ, а можетъ быть и споръ, судя по тому, что птица, первая подавшая голосъ, кричала все громче и громче, точно не хотѣла уступать возражавшей ей сосѣдкѣ. Началась возня и суетня на другихъ вѣткахъ, пониже гнѣзда, повыше, справа, слѣва, на верхушкахъ другихъ деревьевъ; прилетѣли грачи, до тѣхъ поръ мирно сидѣвшіе на сѣрыхъ карнизахъ церкви, на просвѣтахъ колокольни, и поднялся шумъ и гамъ невообразимый. Птицы неугомонно летали съ вѣтки на вѣтку, стараясь перекричать другъ друга. Вотъ онѣ умолкли: все стихло на минуту. Казалось, все уже успокоилось. Не тутъ-то было: точно по какому-то знаку всѣ птицы вспорхнули разомъ и закаркали громче прежняго, какъ бы подсмѣиваясь надъ покойниками, что недвижимо и безмолвно лежали теперь подъ могильными насыпями, а когда-то, при жизни, такъ же неугомонно суетились, какъ и они, и все стремились и стремились къ чему-то, пока смерть не положила конца ихъ безполезной и безцѣльной борьбѣ.

Дѣвочка то поднимала голову, взглядывая на деревья, гдѣ происходила вся эта суматоха, — ей казалось, что отъ этого шума еще тише и безмолвнѣе около могилъ, — то наклонялась, чтобы поправить выбившуюся вѣтку терноваго куста, которымъ кое-гдѣ поддерживались могильныя насыпи; то съ любопытствомъ заглядывала въ низенькія рѣшетчатыя окна церкви. Все въ этой церкви было старое, приходило въ ветхость отъ долгаго употребленія: и лежавшее на налоѣ Евангеліе, источенное червями; и деревянныя скамьи съ истрепанной байкой, клочьями висѣвшей по бокамъ; и простая купѣль, въ которой крестятъ дѣтей; и алтарь, передъ которымъ эти же дѣти, входя въ возрастъ, молятся Богу; даже простыя черныя носилки, на которыхъ человѣка въ послѣдній разъ приносятъ въ церковь, еле держались отъ старости; даже веревка, которою звонятъ въ колоколъ, вся пораздергалась.

Нелли остановилась около одной бѣдной могилы съ простой каменной плитой. Она читала надпись, гласившую, что на этомъ мѣстѣ, 55 лѣтъ назадъ, былъ погребенъ молодой 23-хъ-лѣтній человѣкъ, какъ вдругъ что-то зашуршало за ея спиной. Повернувъ голову, она увидѣла, что старая согбенная старушка плетется, насилу передвигая ноги, къ той могилѣ, гдѣ она стояла. Дотащившись кое-какъ до нея, она попросила Нелли прочесть надпись на плитѣ и горячо ее благодарила, когда та исполнила ея желаніе; старушка прибавила, что она давнымъ-давно знаетъ наизусть эту надпись, но теперь уже слѣпа, не можетъ прочесть ее сама.

— Здѣсь похороненъ вашъ сынъ? спросила Нелли.

— Нѣтъ, моя милая, не сынъ, а мужъ.

Можетъ ли это быть? Такая старая, дряхлая старушка — жена 23-хъ-лѣтняго юноши! Ахъ, да! Вѣдь это было 55 лѣтъ тому назадъ!

— Васъ это удивляетъ, моя голубушка, замѣтила старушка, покачавъ головой. — Впрочемъ, не вы первая, не вы послѣдняя. Постарше васъ, и тѣ не хотятъ вѣрить, чтобы я была его женой. Жизнь хуже смерти мѣняетъ людей.

— Вы часто сюда приходите? спросила Нелли.

— Да, въ лѣтнее время я очень часто здѣсь сижу. Сперва-то я не могла оторваться отъ могилы, все плакала, да убивалась, но, слава Богу, это мало-по-малу прошло. Съ тѣхъ поръ я изъ года въ годъ собираю здѣсь маргаритки и держу ихъ дома въ водѣ. Никакіе цвѣты мнѣ такъ не любы. Легкое ли дѣло! 55 лѣтъ, какъ я потеряла мужа. Ужъ очень стара я становлюсь.

Словоохотливая старушка обрадовалась, что Богъ послалъ ей собесѣдницу — нужды нѣтъ, что это былъ ребенокъ, и стала разсказывать ей все: какъ у нея сердце разрывалось на части, когда она въ первый разъ пришла на могилу, какъ она молила Бога, чтобы Онъ прибралъ и ее. Но современемъ жгучая боль, по ея словамъ, стихла, и хотя видъ могилы все еще наводилъ на нее грусть, тѣмъ не менѣе она очень часто приходила сюда, пока, наконецъ, эти посѣщенія вошли у нея въ привычку, въ пріятную обязанность. Вспоминая объ умершемъ, она жалѣла о его погибшей молодости, восхищалась его силой, его мужественной красотой, какъ только старая, хилая, доживающая свой вѣкъ бабушка можетъ восхищаться цвѣтущимъ внукомъ; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, она говорила о немъ, какъ о своемъ мужѣ, словно только вчера его похоронила; какъ о мужѣ молодой, здоровой, красивой женщины, какою она была въ то давно прошедшее время и которой теперь предстоитъ счастье свидѣться съ нимъ на томъ свѣтѣ.

Окончивъ разсказъ, старушка стала собирать цвѣты, а Нелли задумчиво побрела домой.

Пока она гуляла, дѣдушка успѣлъ встать и одѣться. Кадлину, видно, на роду было написано возиться съ матеріальной стороной дѣла: въ то время, какъ товарищу его собравшіеся во дворѣ ротозѣи — они отождествляли его съ Полишинелемъ, который говорилъ его устами и любили его не меньше самого героя — расточали комплименты, онъ собиралъ огарки, оставшиеся отъ представленія, и укладывалъ ихъ въ узелокъ съ бѣльемъ.

Вся компанія собралась къ завтраку.

— Куда-жъ вы сегодня намѣрены идти? спросилъ весельчакъ у Нелли.

— Право, я и сама не знаю, мы еще не рѣшили куда, отвѣчала она.

— А мы отправляемся на скачки. Если это вамъ по пути и вы не гнушаетесь нашимъ обществомъ, пойдемте вмѣстѣ съ нами. Если же вы предпочитаете идти одни, вамъ стоитъ только сказать слово, и мы больше не станемъ вамъ надоѣдать.

— Мы пойдемъ вмѣстѣ съ вами, отозвался старикъ. — Нелли, мы идемъ съ ними, это рѣшено.

Подумавъ съ минуту, Нелли согласилась на томъ основаніи, что имъ скоро придется просить милостыню, а для этого надо выбирать такія мѣста, куда богатая публика стекается для забавы. Она поблагодарила за любезное предложеніе и, робко взглянувъ на Кадлина, сказала что если они ничего не имѣютъ противъ этого, она съ дѣдушкой пойдетъ съ ними до того города, гдѣ будутъ скачки…

— Что-жъ мы можемъ противъ этого имѣть? удивился весельчакъ. — Слушай, Тимми! Будь хоть разъ въ жизни любезенъ, скажи, что и тебѣ будетъ пріятно, если они пойдутъ съ нами. Я знаю, что ты самъ этого желаешь. Ну, скажи же, Тимми.

— Траттерсъ, ты слишкомъ много на себя берешь, отчеканилъ Кадлинъ.

Какъ истый философъ и мизантропъ, онъ говорилъ медленно, а ѣлъ съ большой жадностью.

— Ну, чѣмъ они могутъ намъ помѣшать? настаивалъ товарищъ.

— Помѣшать они намъ не могутъ, отвѣчалъ Кадлинъ, — но вообще это дѣло не подходящее. Повторяю, ты слишкомъ много на себя берешь.

— Ну, говори просто, могутъ они съ нами идти или нѣтъ?

— Конечно, могутъ. Но, понастоящему, ихъ слѣдовало допустить въ нашу компанію лишь въ видѣ особеннаго одолженія.

Настоящая фамилія весельчака была Гаррисъ. Но надо полагать, о ней давно уже всѣ забыли: какъ-то незамѣтно она перешла въ менѣе благозвучное прозвище Троттерсъ[3], къ которому затѣмъ нашли необходимымъ прибавить еще прилагательное Шотъ[4],- вслѣдствіе того, что у него были очень короткія ноги. Но это полное прозвище употреблялось лишь въ рѣдкихъ случаяхъ, въ церемонномъ разговорѣ. Обыкновенно же его звали или Шотъ, или Троттерсъ.

Какъ бы то ни было, Шотъ или Троттерсъ, — да благоволитъ читатель называть его тѣмъ именемъ, которое ему больше нравится, — старался обратить въ шутку непріятную выходку товарища, и, принимаясь съ большимъ аппетитомъ за холодное мясо, чай съ бутербродомъ, совѣтовалъ и другимъ послѣдовать его примѣру. Уговаривать Кадлина было лишнее, онъ и такъ уже черезчуръ наѣлся и съ наслажденіемъ пилъ эль, чтобы осадить обильный завтракъ. Какъ настоящій мизантропъ, онъ не приглашалъ никого къ себѣ въ компанію,

Послѣ завтрака Кадлинъ потребовалъ счетъ. Включивъ въ общую сумму весь выпитый имъ эль — замашка, тоже свойственная мизантропамъ — онъ раздѣлилъ итогъ на двѣ равныя части: одну, за себя и товарища, уплатилъ самъ, другую — предоставилъ уплатить старику. Затѣмъ они собрали свои пожитки, простились съ хозяевами и пустились въ путь.

Вотъ тутъ-то и обнаружилось во всей силѣ фальшивое общественное положеніе Кадлина, такъ оскорблявшее его щепетильную душу. Еще наканунѣ вечеромъ Полишинель обращался къ нему съ театральныхъ подмостковъ какъ къ своему хозяину и тѣмъ какъ бы давалъ знать публикѣ, что Кадлинъ содержитъ его, Полишинеля, ради собственнаго удовольствія; теперь же Кадлинъ долженъ былъ, въ жару, по пыльной дорогѣ, тащить на своихъ плечахъ храмъ Полишинеля, а самъ Полишинель уже не въ состояніи былъ оживлять его своей остроумной бесѣдой, своими милыми выходками, не могъ прогуливать свою дубинку по головамъ родственниковъ и знакомыхъ, ибо онъ безпомощно лежалъ въ ящикѣ, свернутый въ комокъ съ закинутыми вокругъ шеи ногами и безъ малѣйшихъ признаковъ какого бы то ни было общественнаго таланта.