Ее незабываемый испанец - Джеки Эшенден

поистине травмирующий опыт. Я окинул взглядом расставленные на стеллажах и полках экспонаты — камни, игрушки, мечи — и только сейчас осознал, что это не просто коллекция безделушек. Каждый предмет был напоминанием о том, что Доминго сделал со мной, напоминанием о власти Доминго надо мной. Это были вещи, за которые я цеплялся, чтобы заполнить пустоту внутри себя. Пустоту, которую ничем и никогда не удастся заполнить… после того, как Дженни покинула этот дом.

Дженни убедила меня, что я не такой психопат, каким был Доминго. Она заставила меня почувствовать, что я могу быть хорошим человеком. И ради нее я хотел быть хорошим человеком.

Я остановился рядом с игрушечным солдатиком, стоящим на полке. Почему я сохранил его? Почему я сохранил все эти вещи, если они были напоминанием о боли, которую причинил мне Доминго?

Она была права, моя Дженни. Доминго все еще мучил меня, даже спустя столько лет, и я никогда не освобожусь от него, пока все напоминания не исчезнут. Я поднял солдатика, края пластика врезались в руку, затем медленно и безжалостно сжал кулак. Я раздавил его.

Я повернулся к следующей полке в состоянии неистового восторга — я ощущал себя освобожденным. На пол полетели разные безделушки… Что-то билось на мелкие осколки, что-то раскатывалось по углам. Я переходил от полки к полке, и все с большим остервенением уничтожал свою коллекцию — все вещи, которые я собирал много лет втайне от отца.

— Ну что, полегчало?

Я остановился как вкопанный, окруженный битым стеклом, мое дыхание участилось, руки кровоточили от порезов.

Этот голос. До боли знакомый. Родной.

Я обернулся. Валентин стоял в дверном проеме, прислонившись к косяку. Брат, которого я в последний раз видел три недели назад. Тогда он вошел в бальный зал и сказал мне, что собирается забрать мою компанию и мою невесту.

Сейчас поза Валентина была непринужденной, но выражение его лица — того самого лица, которое я каждый день видел в зеркале, — было странным. Его взгляд обжигал.

— Что ты здесь делаешь?

— Я вернулся в Лондон с Оливией. Между прочим, мы женаты и счастливы. Можешь меня поздравить.

Я уставился на брата в изумлении, не в силах вымолвить ни слова. Лишь боль в костяшках и кровоточащие порезы на руках говорили о том, что это не сон.

— Хорошо, обойдемся без излишних любезностей. — Валентин оттолкнулся от дверного косяка и сделал пару шагов по комнате, не обращая внимания на погром. — Дженни связалась со мной. Я так и не понял, как она меня нашла… Видимо, она — очень талантливая женщина. Кстати, она мне нравится. — Валентин сделал еще шаг, под его ногами захрустело стекло. — Дженни сказала мне, что ты спрятался и не отвечаешь на звонки. Дженни беспокоится о тебе, брат. — Валентин сделал еще один шаг, сближаясь со мной. — Поэтому я подумал, что мне лучше приехать сюда и убедиться, что с тобой все в порядке.

Я часто думал об этом моменте, об этой встрече, которая рано или поздно состоится. Думал о том, что скажу Валентину, выплесну все, что копил в душе эти годы. В основном это были не очень доброжелательные слова. И все же, когда я увидел его, вся моя ярость внезапно улетучилась.

— Прости, — хрипло сказал я. — За наш последний разговор. Я был не прав. Я злился на тебя долгое время. Я был обижен на тебя из-за Оливии… То, что отец сделал с тобой… Запер тебя в комнате… Это была моя вина.

Все отточенное очарование исчезло с лица брата, и его глаза потемнели, когда Валентин посмотрел на меня.

— Нет, Кон. — В его словах была мука. — Я виноват не меньше. Я оставил тебя с отцом один на один. Позволил тебе поверить, что я мертв. И… ты никогда не узнаешь, как я сожалею об этом.

Это были простые слова, но они каким-то образом облегчили боль в моем сердце.

— Я должен был уйти, — продолжил Валентин, его голос стал низким. — При жизни Доминго это никогда не закончилось бы, только смертью одного из нас. — Брат перевел дыхание. — Тот телефонный звонок… Я тоже сожалею об этом. У меня тоже были проблемы, которые нужно было решить.

— Так что же изменилось? — спросил я.

— За эти три дня? Ну… Оливия во многом изменила мой взгляд на жизнь. Ты прав, что злишься на меня, Кон.

— Нет, — сказал я, расправляя плечи, — это не так. Ты был такой же жертвой, как и я. А сейчас я тоже хочу изменить… свои взгляды на жизнь. Я не хочу, чтобы на мою жизнь продолжал влиять отец. Но я не знаю, как…

— Я думаю, ты знаешь, Кон. Я думаю, что лучший способ изменить это — отправиться в Лондон и быть рядом с женщиной, беременной твоим ребенком.

Эти слова пронзили меня, как нож. Валентин не отвел взгляда.

— Я знаю тебя, — тихо сказал он. — Мы близнецы, помнишь? Как только что-то становится нашим, мы никогда не отпускаем это, и я не думаю, что ты хочешь отпустить Дженни.

Я отвел взгляд, зверь в моем сердце был в отчаянии.

— Как я могу? Есть вещи, о которых я тебе не сказал. Причины, по которым она нуждается в защите. Никто не должен знать, что я…

— Нет, — тихо перебил Валентин, — Дженни нуждается не в защите, а в любви.

Слова упали в тишину, как камень в тихое озеро. Дженни действительно нуждается в том, чтобы ее любили. И я люблю ее. Но я слишком боюсь впускать любовь в свою жизнь. Дженни права: я защищал не ее — я защищал себя. Я не знал, как справляться с эмоциями, и не хотел учиться.

— Не знаю, смогу ли я.

Мой голос был надтреснутым, как разбитое стекло под ногами.

Валентин тихо выдохнул:

— Ты сможешь. Наш отец сломал нас, но это не значит, что мы должны оставаться сломленными. Мы можем выбрать исцеление.

Неужели это действительно так просто — сделать выбор? Выбор остаться сломленным или стать счастливым. Быть с Дженни и нашим ребенком. Выбрать любовь.

Она такая сильная, моя Дженни. Как я мог быть слабым? И Валентин прав. Эта женщина достойна любить и быть любимой. Дженни нужна моя любовь. И я люблю ее. Тепло внутри меня нарастало, растопив лед вокруг сердца, расколов всю мою броню. Я не мог больше оставаться без Дженни ни секунды. Я повернулся к двери и, не говоря ни слова, вышел.

— Я так понимаю, ты отправляешься в Лондон? — крикнул Валентин мне вдогонку. — Я тогда