Чур, не игра! - Макс Бременер

— Ребята, кто в «Хронику»? — Голос Михаила Матвеева.

Незнакомый голос:

— А что там за фильм?

И снова голос Матвеева:

— «Охота в подводном царстве». Цветной. Если идти, то давайте быстрей!

А потом совсем рядом голос Гришки Мигунова.

— Сочетаете с занятиями спортом? — спрашивает он, не поясняя, с чем именно они сочетают эти занятия.

— Одуреешь, если не сочетать, — отвечает Старков, с силой отбивая мяч.

Постукивание каблучков Инны.

— Не идёшь, Жень?.. — осведомляется она на ходу. — Не идёте с Громадой?

— Как Громада, так и я… — Женька приседает, беря мяч.

— Я — нет! — И, посылая мяч свечой, Виктор понимает, что благодаря Женьке предстал сейчас перед Инной, Гришкой и всеми, кто проходил мимо, в самом выгодном для своего достоинства виде.

Удаляются голоса и шаги. Инна Петрова и Гришка Мигунов — уже у ворот, они поравнялись с Матвеевым. И тут до Виктора доносятся слова Михаила Матвеева — тот произносит их не громко, но так внятно и отчётливо, что руководитель кружка художественного чтения, конечно же, остался бы им доволен:

— Не повезло сегодня Громадам: младший, Алёшка, по морде схлопотал, Виктора мы мазнули!..

Инна Петрова что-то отвечает ему, но что — не слышно, и все быстро исчезают из поля зрения… Виктор вяло отбивает мяч в последний раз и говорит Женьке:

— Довольно.

Старков забегает в школу, чтобы отдать мяч сторожихе, возвращается, и они с Виктором, кажется, последними сегодня уходят домой.

В воротах они сталкиваются с Тушновым.

— Вы, а призы сегодня давали? — осведомляется Васька той бойкой скороговорочкой, какой он объясняется с ровесниками и со старшими, со знакомыми и незнакомыми.

Не оборачиваясь, Виктор с Женькой идут своей дорогой.

— А призы-то давали? — кричит он им вслед. — Вас я спрашиваю или не вас?!

Провожая Виктора, Женька половину недолгого пути молчит, небрежно что-то насвистывая. Потом говорит, будто не замечая, что это звучит как рассуждение, начатое с середины:

— В общем, мне то нравится, что она глазки не строит. Ни мне, ни, между прочим, Гришке.

— Кто? — спрашивает Виктор с тускловатым интересом.

— Ну, Инка. Я говорю, не ломается, не хохочет по-особому, не напоминает всё время: чувствуешь, мол, с тобой рядом девчонка, а не парень! Кто-то здорово сказал: надо с теми девчонками водиться, с которыми ты бы всё равно дружил, — будь они даже мальчишками! Вот на той неделе мы с ней в театр ходили…

— Ну?! — перебивает Виктор, и взгляд его становится не таким уже самоуглублённым, как минуту назад. — Расскажи.

— Что ж рассказывать? — продолжает ленивее Старков. — Ну, во время действия она внимательно глядела на сцену. В антракте…

— Да?.. — нетерпеливо вставляет Виктор так, точно ожидает сейчас услышать об Инне нечто необычайное, чудесное и просит Женьку поторопиться.

Это «да?..» и тон, каким оно сказано, чем-то раздражают Старкова. Он произносит с расстановкой и чуточку даже неохотно:

— В антракте, значит, мы пошли в буфет. Она ела бутерброды с копчёной колбасой. У неё отличный аппетит. Нормальный. Ну, что ещё? Для неё театры не на одно лицо. Разбирается. В Ермоловском, например, всегда бутерброды чёрствые, в каком-то — имени Пушкина, что ли, — бывают свежие пончики. Не то во МХАТе, не то в Малом, не помню, эклеры бывают с заварным кремом в первом антракте. В Детском тоже буфет неплохой, но туда не протолкнёшься, толчея. Она всегда закусывает в антракте. — Женька бросает на Виктора беглый взгляд, видит, что в глазах у того погасло ожидание чуда, и заключает слегка задиристо: — Чего удивляешься? Обыкновенная деваха.

— Обыкновенная… — отзывается Виктор так, точно теперь уже для него потеряно всё, без остатка.

Старкову кажется даже, что он улыбается ему какой-то далёкой улыбкой, будто тяжелобольной — здоровому, выбравшемуся его навестить…

Обеспокоено и поспешно Женька говорит:

— Ну, я пошутил. Серьёзно, пошутил, Витьк. Она и актёров знает. Вообще разбирается. На самом деле. Много знает всякого. Слушай, ест пирожки, лимонадом запивает и говорит мне, что Байрон не любил смотреть, как женщина ест.

— Байрон?..

— Ну да, английский поэт, он в том рекомендательном списке был, что, помнишь, ещё Оксана Георгиевна давала, — поясняет Старков вкрадчиво и всё так же поспешно.

— Знаю, конечно.

— Но я всё-таки на неё смотрел… — Это снова об Инне.

— А она?.. — Неожиданно в голосе Виктора звучит один только острый интерес.

— Всё равно пирожки умяла. — И Женька смеётся, довольный тем, что сумел отвлечь Виктора от его мыслей.

Кто-то кладёт сзади руки на плечи Громаде и Старкову. Они поворачивают головы: Рома Анфёров.

— Слушай, мне понравились, Громада, твои стихи, — говорит он. — На решении жюри это не отразится, я остался в меньшинстве. Но мне понравились, — повторяет Рома упрямо. — Хорошо, что ты прочитал их.

— А ему уже разонравились, — кивает на Виктора Старков.

— Не понимаю, — говорит секретарь комитета комсомола. — Как, то есть?..

Они подошли уже к дому, где живёт Виктор. Это огромный десятиэтажный дом с высокой аркой, лоджиями, балкончиками и статуями пехотинца, лётчика и танкиста, стоящими в нишах на уровне шестого этажа. (В доме живут военные.) Виктор поднимает глаза на окно над головою танкиста. Света в нём нет. Должно быть, Алёшка лёг уже…

— Ну, его переубедил Мишка Матвеев, — отвечает Анфёрову Старков, явно вызывая Виктора на разговор. — Он думает, Мишка много понимает.

«Чёрт с ним, с Мишкой. А Глеб Анисимович как же — тоже, по-твоему, ничего не понимает?» — хочется спросить Виктору. Но вслух он этого не произносит. У него появляется вдруг такое чувство, что разговор бесполезен. Потому что сегодняшний вечер не сделать радостным, предстоящую ночь — спокойной, и о чём бы сейчас ни говорить, он проснётся завтра с мутноватой мыслью о сегодняшнем поражении… Старкову с Анфёровым ничего тут не изменить.

— Ну, пока, ребята, — говорит Виктор.

— Пока. Всё будет нормально! — отзывается Старков.

— До завтра, ладно, — кивает Рома Анфёров, подчёркивая, что разговор не заканчивается, а прерывается.

Дома пусто. Виктор не застаёт ни матери, ни сестры с мужем. Никого, кроме Алёши, который, вероятно, спит, потому что пальто его висит в прихожей, а свет во всех комнатах погашен. Сейчас это даже приятно Виктору.

Не зажигая света, он входит в комнату, где живут они с Алёшей. На ощупь расстилает постель и ложится. Глаза быстро привыкают к темноте, уши — к тишине, тело — к покою… Веки смыкаются сами, но это ещё не сон: Виктор слышит и тиканье будильника, и ровное дыхание младшего Громады, которому, как сказал Михаил Матвеев, тоже сегодня не повезло.

Виктор несколько раз повторяет про себя резанувшие его обидные слова Матвеева, потом вспоминает добрые слова Ромы и спрашивает себя, что предпочёл бы: чтоб не прозвучали ни те, ни другие или произошло… то, что произошло?..

Он не может себе на это ответить сразу.

…Мысли путаются и сменяются картинами. Виктор лежит с закрытыми глазами и видит, как читал стихи в школьном зале. Не то он представляет это себе наяву, не то видит связный сон-короткометражку. Потом ощущает толчок, и всё вдруг дёргается и, замелькав, меркнет, как изображение на экране, когда рвётся плёнка.

Виктор привстаёт, опершись на локоть, трёт глаза, и почему-то в памяти всплывают слова «Тебе посвящается…», которых он сегодня не произнёс. По-дневному трезво и отчётливо он думает в темноте о том, что, может быть, уже никогда не скажет их вслух.

IV

Утром Виктор проснулся от длинного телефонного звонка. Как встал и ушёл Алёша, он не слышал. Виктор выбежал в прихожую и снял трубку.

— Алло! Набрали воду?.. Вёдра и кастрюли наполнили? Алло!.. Наполняйте ванну — сейчас будем перекрывать воду! — прокричали ему в ухо.

Это была ежеутренняя шутка Старкова. Просто шутка, без претензии на розыгрыш. Женька не изменял голоса, он знал, что Виктор его узнает, и Виктор действительно узнавал его, но тем не менее в тон ему осведомлялся, до каких пор будут продолжаться эти возмутительные перебои, насчёт которых он сейчас же позвонит в райисполком.

— Телефон временно выключается — кабель будем перекладывать, — отзывался Женька бесцветным голосом.

Таково было непременное начало их разговора, их, что ли, излюбленный дебют, разыгрывавшийся в неизменно бодром темпе. Сегодня Старков долго не слышал даже привычного ответа, над которым нечего было раздумывать.

— Алло! Измерьте длину шнура от трубки до аппарата! Как меня слышите? Треск не беспокоит? — не сдавался Старков.

— Хорошо. Не беспокоит, — ответил Виктор.

Это был вялый, неизобретательный ответ. Виктор не тщился вести забавный диалог. Он подумал, что в Женькином стремлении говорить так, точно ничего не произошло, есть что-то фальшивое. Впрочем, если б в голосе Старкова звучали сочувственные нотки или сдержанная печаль, Виктора и это резануло бы. Бывают такие положения, когда, какой тон ни избери, всё одно получается неладно. Тут надо искать не верный тон, а верный выход. И, может быть, Старков это понял.