Король без завтрашнего дня - Кристоф Доннер

— Полагаю, вам нужны деньги, — сказал он вслух.

— Не начинайте с этого, дорогой друг. Не мне нужны деньги, а вы, как сумасшедший издатель, хотите издать такую книгу. И, во имя всех моих книг, которые вы уже опубликовали — в убыток себе, о чем я сожалею, — скажем, из чувства признательности, я собираюсь предложить вам замечательную вещь: заключить со мной контракт, делающий вас счастливым обладателем прав на мой новый роман, который вас уже восхищает, несмотря на то, что вы его еще не прочли. Контракт — и в придачу, как всегда, чек.

— Сколько вы хотите?

~ ~ ~

В ночь на 4 августа 1789 года собрание представителей трех сословий упразднило привилегии и декретировало равноправие всего французского народа. Это был самый известный праздник всеобщего равенства за всю мировую историю, на котором было провозглашено, что все люди рождаются равными и свободными. Герцоги и епископы, крестьяне и ученые отныне становились просто гражданами — то есть, дословно, «жителями города». Однако загвоздка состояла в том, что этого города не существовало, у него не было ни структуры, ни законов, ничего реального. И вот, в ожидании, пока он будет построен, Франция, которая была уже не королевством и еще не республикой, а неким примитивным сообществом дикарей, купалась в счастье всеобщего равенства.

Третье сословие, которому было всего шесть месяцев от роду, не обладало ни сплоченностью, ни историческим опытом. Его легитимность держалась лишь на беспорядочной груде нелепых формулировок, притязаний и жалоб, собранных со всех концов страны, утопических проектов, составленных людьми, одержимыми восторгом от того, что они вообще умеют писать, поскольку совсем недавно выбрались к свету из тьмы неграмотности. Видя все это, дворяне и церковнослужители разнежились, размягчились — они были очарованы, они тоже хотели ощутить эйфорию свободы, хотели стать частью целого, хотели второй молодости. Графы и аббаты обнимались с простым людом и заражались его одержимостью.

В эту безумную ночь, когда всем было не до сна, появилась Декларация прав человека и гражданина. Имелся в виду Человек с заглавной буквы, Человек, стоящий превыше всего, не боящийся ни Бога, ни кесаря. Утверждались новые принципы, стирающие Десять заповедей, ибо если на первый взгляд эти принципы соответствовали заповедям, то на деле глубоко противоречили им. Десять заповедей включали в себя, по сути, девять запретов, утверждая мораль с помощью препятствий, барьеров, воздвигнутых, чтобы ограничить власть инстинктов; это были преграды, защищающие человека от него самого. Права человека, напротив, многое позволяли, давали преимущества, утверждали то примитивное буйство, которое на современном языке называется революцией. Но ничто не является менее современным, чем хаос.

Декларация прав человека и гражданина стала официальным объявлением войны религии, потому что в ней провозглашалось общество, прежде невозможное: общество равенства, преисподняя, в которой люди рождаются равными в правах, — но не было и речи об обязанностях, а тем более о запретах. Вот почему все конституции, составляемые революционерами последующих эпох, стремились уничтожить разрушительный эффект этой Декларации. Законы Учредительного собрания, Конвента и Директории неустанно стремились ввести хоть немного неравенства — иными словами, хоть немного жизни — в этот бездушный железный свод прав человека. Аббат Сийес, ныне покоящийся в Пантеоне, отец этой ужасной Декларации, писал спустя две недели после той ночи на 4 августа: «Благосостояние есть цель человека». Сийес-отступник, Сийес-антихрист — иезуиты его иначе и не называли, — который своей проповедью благосостояния стремился сделать людей злыми, завистливыми, агрессивными и разрушающими? Нет. Просто Сийес исключил Бога из своего проекта Конституции — этим его декларация отличается от американской, — и это забвение Бога стало причиной множества несчастий. Вычеркнутый из основ человеческого управления, Бог уже не был универсальной ценностью — а следовательно, Он стал ничем, и все Его наместники тоже стали ничем, они должны были исчезнуть, и даже лучше было бы, не дожидаясь этого, их уничтожить — священников, королей, вплоть до самого слабого, самого невинного из всех — короля-ребенка.

~ ~ ~

В свои четыре с половиной года Нормандец знал наизусть басни Лафонтена. Сейчас они с Полиной разыгрывали «Волка и ягненка». Нормандец изображал волка.

— «Так это был твой брат».

— «Нет братьев у меня».

— «Так это кум иль сват, и словом, кто-нибудь из вашего же роду. Вы сами, ваши псы и ваши пастухи, вы все мне зла хотите, и если можете, то мне всегда вредите; но я с тобой за их разведаюсь грехи». — Для большей убедительности Нормандец зарычал и бросился на Полину: — «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Сказал, и в темный лес ягненка поволок[7].

Именно в этот момент двое стражников, охранявших дверь в спальню королевы, были убиты. Кровь была повсюду. Это произошло 5 октября 1789 года.

Когда Нормандец обхватил Полину, делая вид, что собирается ее съесть, его «воробушек» воспрял, и дофин с гордостью показал его подружке.

— Потрогайте его, это приносит счастье. Когда я вырасту, он будет еще больше — как у коня.

Полина покраснела. Она любила своего принца все больше и больше.

— А когда вы станете моей женой, то ваша «милашка» раскроется, как грот, и мой конь туда въедет.

Он уже намеревался «есть» Полину дальше, когда в комнату вбежала мадам де Турзель, растрепанная, словно обезумевшая, с пятнами крови на лице. Она увидела Нормандца, выпустившего «воробушка» на белый свет, и раскрасневшуюся дочь, но сейчас не время было читать мораль. Надо было убегать как можно быстрей.

Мадам де Турзель и ее дочь наскоро одели дофина, который пока еще оставался безмятежным.

Королева, полуодетая, успела убежать из спальни по тайному коридору всего за несколько мгновений до того, как бунтовщики взломали дверь и устремились к ее кровати, которую стали кромсать своими пиками и ножами. Обнаружив, что королевы нигде нет, они распороли в клочья матрас и подушки. Целые облака перьев летали в разгромленной комнате.

Король вошел в комнату дофина через тайный коридор в сопровождении месье д’Убервилля, который был ранен, поскольку ему пришлось прикрывать бегство короля. Лоб д’Убервилля был в крови. Полина закричала от ужаса, увидев его. Дофин бросился к отцу. Месье д’Убервилль упал, потом поднялся.

Нельзя было терять времени, требовалось отыскать королеву.

Все устремились обратно в коридор. Король нес сына на руках. Он приказал мадам де Турзель остаться в комнате вместе с Полиной, чтобы удержать нападавших, если они ворвутся.

— Вам они ничего не сделают.

Мадам де Турзель в это не верила, но подчинилась, ожидая, что ей и ее дочери вот-вот перережут горло.

Король шел по коридору. Д’Убервилль следовал за ним, опираясь на шпагу, как на трость. Снаружи доносились крики, выстрелы, цокот копыт. Однако Нормандец не боялся — он был на руках у отца и крепко обнимал его за шею.

Наконец они достигли королевских апартаментов. Мария-Антуанетта была там. Она тут же бросилась к сыну. Сестра Нормандца Элизабет, мадам Руайяль, графиня Прованская — все обнимали и целовали его. Месье д’Убервилль снова упал.

— Он умер? — простодушно спросил дофин.

Мария-Антуанетта протянула бедняге свой платок, расшитый королевскими гербами, чтобы вытереть кровь, и д’Убервилль драматическим жестом прижал его ко лбу, прежде чем окончательно потерять сознание.

Снаружи доносились выкрики: «Хлеба!»

— Мама, я тоже хочу есть!

Никто не осмелился улыбнуться, кроме короля, который тяжело рухнул в кресло.

— А в самом деле, не найдется ли чем подкрепиться? Нам бы это не помешало.

Ничего не нашлось.

Появился генерал Лафайет и объявил:

— Я смог взять ситуацию под контроль, ваше величество.

— Лжец! — воскликнула графиня Прованская. — Ничего вы не смогли! Вы негодяй и ничтожество!

— Мадам, я не думаю, что они атакуют этой ночью.

— Я готова выцарапать вам глаза! — вскричала графиня, сделав шаг вперед.

Но ей помешали наброситься на Лафайета.

Наконец она замерла в объятиях мужа и простонала:

— Почему мы не уехали в июле, когда еще было время? Почему?

Граф Прованский в ответ лишь крепче обнял жену, чтобы успокоить, но поскольку она продолжала выкрикивать свои «Почему?», ей ответила Мария-Антуанетта:

— Вы прекрасно знаете почему, мадам. Вы и ваш супруг ждали, что король отречется от престола, чтобы занять его место.

Король покачал головой.

— Неужели во всем Париже нет хлеба?

— Эта нехватка нарочно устроена, сир. Это заговор…