Король без завтрашнего дня - Кристоф Доннер

«Отверженные» стали в период Республики тем ластиком, который стер память об убийстве ребенка-короля. В то же время этот роман восстановил престиж французской литературы. Ибо слово — то, что было неприемлемым в революционном монархоубийстве, — стало мощным оружием. Писатель-убийца — для сторонников прогресса это что-то немыслимое. Ирония судьбы в том, что вымышленные персонажи романа, Козетта и Гаврош, в историческом смысле стали реальными, тогда как реальный Людовик XVII исчез практически из всех учебников истории.

Неужели авторы этих учебников не отдают себе отчет в той скорби по умершему ребенку, в которую погрузилась Франция после Революции? Но ведь именно посредством культа этой жертвы французы могли бы понять друг друга, независимо от классов, конфессий и литературных пристрастий.

Для историков словно бы оказалось невозможным открыто признать всю жестокость, проявленную по отношению к ребенку, — они никогда не считали Людовика XVII ни выдающейся исторической фигурой, ни, тем более, главной жертвой Революции. Облекаться в траур историки предоставили писателям.

При этом, не замечая ребенка из Тампля, историки не видят и Эбера. Может быть, их это устраивает? Очевидно, да, поскольку, раскрой глаза, они увидели бы нечто невыносимое: убийцей ребенка был писатель. То есть, по сути, один из них.

~ ~ ~

Вопреки тому, что Анри сообщил Симону Лешенару, фильмы о Людовике XVII существовали. Симон недавно нашел информацию о них в Интернете. Это были немые фильмы. Самым первым был «Ребенок из Тампля», снятый в 1910 году и, очевидно, навсегда утраченный. Но были «Ребенок-король» Жана Кемма, 1923 года, с Антоненом Арто и Жюльен Батай в эпизодах, снятый по роману Пьера Жиля. За романом Анри поспешил в библиотеку. Это была история похищения ребенка-короля Ферзеном. Ничего интересного, пришел к выводу Анри, в который раз о самом ребенке почти не говорилось. Сколько бы они все ни снимали фильмов и ни писали книг — всякий раз, словно под воздействием какого-то колдовства, у них получалась история побега.

~ ~ ~

По прошествии нескольких дней после смерти старшего сына король вызвал к себе аббата д’Аво, чтобы поручить ему заботу об образовании Нормандца, нового дофина, которому тогда было четыре года.

«Вам надлежит сформировать сердце, ум и тело этого ребенка, — писал ему король. — Следуя стезей Фенелона[5], научите его, что миролюбивые государи — единственные, кто остается в религиозной памяти народов. Как можно чаще рассказывайте ему о славных деяниях его предков, но не упускайте случая упоминать и о тех правителях, которые покровительствовали торговле и ремеслам, а также о тех монархах, которые желанны народам, — а не только о тех, которых Истории угодно было над ними поставить. В то время как ваш юный ученик будет постигать искусство правления, позаботьтесь о том, чтобы все его помыслы отражались в зеркале истины, призванном напоминать ему, что он поставлен над другими людьми лишь с одной целью — сделать их счастливыми».

Вот так изобличает Людовик XVI все десять столетий правления Капетингов.

С появлением Генеральных штатов, учрежденных Национальным собранием, с победой третьего сословия, фактически осуществившего государственный переворот, король понял, что теперь он монарх лишь до поры до времени. В конце концов, пятнадцать лет правления — совсем немало для человека, который совершенно не стремился к власти. Но теперь он хотел передать страну хорошему, честному монарху, любимому своим народом. Он представлял себе Нормандца в десять, потом в пятнадцать лет, пышущего здоровьем и полного рассудительности — воплощенную надежду европейской славы. И американской — почему бы и нет? С войнами покончено; если правитель богат и могуществен — войны ему не нужны. Когда этот красивый и умный принц женится на европейской принцессе, разве не настанет тогда вселенский мир?

Людовик-трус, Людовик-слабак, предавший свою честь и свое королевство, Людовик-рогоносец готовил будущий истинный триумф династии Бурбонов. Без единой капли пролитой крови.

Слезы скорби по умершему сыну сменялись вдохновенными размышлениями об этом невиданном проекте. И осуществиться он был должен единственно в силу доброты и самоотречения короля и таланта аббата д’Аво. Король чувствовал, как в нем загорается фанатизм, стремление к мученичеству. Он молился о том, чтобы его мир, который эти Генеральные штаты вот-вот готовы были на него обрушить, стал для его сына грудой живописных руин, пригодных лишь для того, чтобы в свое удовольствие карабкаться по ним.

В конце июля 1789 года, когда он уже знал, что обречен, его по-прежнему воодушевляла мысль о том, чтобы сделать будущего Людовика XVII величайшим из всех королей династии.

~ ~ ~

Толпа, прибывшая из Парижа, не стала сжигать дворец — как это делалось в те дни почти по всей Франции, — но парк не пощадила. Игрушечная деревушка Марии-Антуанетты была разрушена.

На следующее утро Нормандец, выйдя на прогулку, увидел разоренный парк. Он не заплакал, потому что все на него смотрели, лишь потребовал, чтобы нашли хоть пару яиц для омлета на завтрак его матери-королеве. Еще две недели назад это сочли бы детским капризом, но теперь, когда он стал дофином, все тут же принялись за поиски. Люди всегда чувствуют себя увереннее, когда есть кому повиноваться, — даже если речь идет о четырехлетнем ребенке. Особенно если речь идет о четырехлетнем ребенке. С высоты своего новообретенного величия Нормандец взирал на лихорадочную суету служанок и пажей.

Нашлись яйца, молоко, малина. Потом Нормандец попросил Полину помочь ему привести в порядок его сад, вытоптанный этими злодеями. Герцогиня де Турзель напомнила дофину, что ему нужно идти на урок.

— А если я не хочу?

— Тогда мне придется взять вас за руку, месье, и силой отвести в кабинет для занятий.

— А я буду кричать! Меня услышат на террасе. И что скажет мама?

— Скажет, что вы нехороший ребенок. И отправит вас спать раньше положенного.

Нормандец принялся хныкать — вначале не всерьез, но понемногу увлекся собственным притворством и наконец расплакался от души. Собравшиеся взрослые застыли в молчании. Полина в глубине души была возмущена жестокостью своей матери. Но мадам де Турзель держалась как ни в чем не бывало.

Появилась королева. Ребенок устремился к ней.

— Мама! Знаете ли вы, кого дали мне в гувернантки? Саму мадам Суровость! Я ее не хочу!

И, повернувшись к аббату д’Аво, добавил:

— Я готов идти на урок.

На следующий день королева составила письменную рекомендацию для мадам де Турзель, которую недавно назначила гувернанткой дофина вместо герцогини де Полиньяк, уехавшей за границу.

«Моему сыну четыре года и четыре месяца без двух дней. Он такой же, как все крепкие и здоровые дети: непоседливый, взбалмошный, вспыльчивый; но вместе с тем он добрый ребенок, нежный и даже ласковый, если не позволять, чтобы гнев завладевал им. Он обладает чрезмерным самолюбием, но, если направлять это свойство в правильное русло, оно сможет пойти ему на пользу. Он всегда выполняет то, что пообещал. Но он очень несдержан и болтлив, легко повторяет все, что услышит, и часто выдумывает небылицы, при этом без всякого умысла солгать. Пожалуй, это его самый большой недостаток, который, конечно же, нужно исправить.

Аббат д’Аво, возможно, хороший учитель чистописания, но в остальном он оставляет желать лучшего… неделю назад до меня дошли слова этого недостойного аббата, свидетельствующие об его неблагодарности — что не прибавило мне симпатий к нему».

Передавая это письмо герцогине де Турзель, Мария-Антуанетта добавила: «Отдаю на хранение добродетели то, что доверила дружбе». Прекрасная фраза, упомянутая во многих исторических свидетельствах, за исключением мемуаров самой герцогини де Турзель, которая, казалось бы, должна была запомнить ее лучше остальных.

Знакомясь с воспоминаниями той эпохи, написанными людьми одного круга, жившими одновременно в Версале, то и дело наталкиваешься на противоречия, неточности, преувеличения. Невозможно воссоздать истинную картину событий. Приходится домысливать, воображать ту среду. По стилю письма можно судить о действующих лицах. «Отдаю на хранение добродетели то, что доверила дружбе». Кто сейчас так говорит?

Что точно известно — версальский дворец в те дни обезлюдел. Уехал даже граф Артуа. Когда парижские толпы устремились в Версаль, граф Прованский хотел отдать приказ, чтобы по ним стреляли из пушек. Он был в этом не одинок. Никто во дворце не мог понять, почему король позволил увезти себя в Париж, как он мог подчиниться этой крикливой злобной черни. Аристократы покинули Версаль не потому, что боялись Революции, а потому, что не верили, что Людовик XVI сможет их защитить. Впрочем, король не удерживал дворян.