Смейся, паяц! - Александр Каневский

У Роберта был один крупный недостаток, даже точнее, не недостаток, а беда: его, большого, незаурядного человека, растили маленьким и обычным. Поэтому он всё время сомневался в себе, был робок и нерешителен, входил бочком, садился на краешек стула. Когда на художественных советах он читал наши произведения и раздавался хохот, Роберт с искренним удивлением смотрел на смеющихся и пожимал плечами, мол, что тут смешного – естественно, хохот прекращался. Наш друг, прекрасный танцор и балетмейстер, Борис Каменькович, называл его убийцей собственных произведений. В дальнейшем, на всех худсоветах я сам сдавал нашу продукцию и просил Роберта не присутствовать, чтобы своим мрачным видом не глушить реакцию слушателей.

Однажды в Киеве гастролировали Мария Миронова и Александр Менакер – суперзвёзды того времени. Нам устроили с ними встречу, мы очень хорошо пообщались и дали им для знакомства несколько наших миниатюр. Когда мы вышли, Роберт набросился на меня:

– Как ты с ними разговаривал! Как с равными! А это же Миронова и Менакер!

– Через год, – ответил я, – они будут нас искать и просить, чтобы мы с ними сотрудничали. Они ещё об этом не знают, а я – знаю, поэтому разговариваю, как с партнёрами, глядя на год вперёд. И, пожалуйста, прекрати балансировать своей худой попой на краюшке стула, иначе на такие встречи я буду ходить один.

Мы очень тяжело притирались друг к другу, потому что были двумя противоположностями, во всём, и в образе жизни, и в творчестве. Я писал быстро, радостно, и был в восторге от того, что сделал. Назавтра перечитывал, приходил в ужас и вымарывал половину. Но в оставшейся половине просвечивалась моя радость и влюблённость. Роберт же, наоборот, писал медленно и мучительно, сомневаясь, критикуя и ругая написанное. Это же происходило и в нашей совместной работе. Стоило мне начать восторженно фантазировать, он мрачно прерывал меня:

– Плохо, серо, посредственно.

Я взрывался:

– Дай мне полетать, я что-нибудь обязательно поймаю! Что ж ты меня подстреливаешь на взлёте!? Портишь настроение! Писать надо радуясь!

– Писать надо мучаясь!

В этом состояла полярность наших главных лозунгов.

После очередного моего вопля он какое-то время молчал, сжав зубы, что-то набрасывал, кривился, ворчал и, к концу дня, когда мы перечитывали написанное нами обоими, упрямо резюмировал:

– Графомания, макулатура, говно.

Да, мы были полными противоположностями, и, наверное, в этом состоял секрет нашего успеха: мы дополняли друг друга и очень много дали каждый каждому. Я научился у него требовательности к себе и к тщательной перепроверке уже сделанного. Он взял у меня напрочь отсутствовавшие у него качества: решительность и авантюризм. Когда мы прервали наш союз и стали работать самостоятельно, он написал киносценарий и повёз его в Москву. На «Мосфильме» его стали гонять по кабинетам, велели оставить рукопись, позвонить через неделю… Он потом рассказывал мне: «Я разозлился и подумал, а что бы сделал ты? Ты бы ринулся на самый верх, правда? И я так поступил. Трусил страшно, но пошёл к самому Сурину!» Сурин тогда был генеральным директором «Мосфильма». Роберт пробился к нему, рассказал содержание сценария, тот заинтересовался, вызвал главного редактора, и дело закрутилось.

Разойдясь, работая самостоятельно, мы на всю жизнь сохранили друг к другу огромное уважение и искреннюю привязанность, встречались, советовались, читали всё новое, что написали. Мне ещё долго не хватало его брюзжания, ему – моих «полётов наяву». В своём повествовании я ещё не раз буду рассказывать о нём, о нашей работе, о совместных деловых и развлекательных поездках, и непременно, о всяких забавных случаях. В завершение этой главы, расскажу один из них.

Я обожаю всё солёное, могу съесть селёдку целиком, от головы до хвоста. За столом солю любую еду, не пробуя, даже маринованные огурцы и помидоры. Роберт приходил от этого в ужас, кричал: «У тебя же будут камни в почках!», но я продолжал солить. Так прошло много лет, мы уже жили в одном доме, стенка в стенку. Как-то вечером прибегает его дочь в ужасе: «Он умирает!» Я бросился за ней – когда мы вошли в их квартиру, он катался по полу от страшных болей в животе. Приехала «Скорая», сделали обезболивающий укол, определили причину приступа: выходит камень. Я дождался прихода Гали, посидел ещё несколько минут и пошёл домой. Проходя мимо Роберта, наклонился к нему и внятно произнёс: «Солить надо, солить!» Несмотря на ещё тлеющую боль, он стал тихонько хохотать, держась двумя руками за живот.

НАЧАЛО ГЛАВЫ О МАЙЕ

Мы познакомились в доме у моего любимого дяди Толи, на дне рождения его дочери, моей ещё одной двоюродной сестрички, тоже Светланы. В огромной комнате стоял длинный стол, всегда накрытый, всегда принимающий гостей, и дяди Толи и тёти Фиры, и Светиных гостей, которых бывало больше, чем у обоих родителей. И на этот раз за столом сидело человек пятьдесят, шумное, весёлое застолье, где каждый старался перекричать всех, поразить, удивить, самоутвердиться. Майя вела себя сдержаннее других, поэтому её я сразу и не заметил. Лёня, сидящий рядом со мной, первый обратил на неё внимание: «Смотри, какая приятная девушка». Она, и вправду, была очень привлекательна: русые, чуть подкрашенные волосы, серо-голубые глаза – два маленьких озёрца доброты, настолько глубокие, что каждый мог зачерпнуть оттуда, хватало всем, и, самое главное – они меняли цвет, в зависимости от освещения или одежды, становились то серыми, то зелёными. И ещё: у неё была удивительная улыбка, которая, в буквальном смысле, освещала, согревала и снимала напряжение.

Она выделялась, за ней ухаживали, приглашали танцевать. Я тоже, как говорил мой друг Вилля, «положил не неё глаз и пошёл на абордаж». Мы танцевали, потом уже сидели рядом, я её веселил, она смеялась… Я проводил её домой, записал её номер телефона. Договорились завтра встретиться, и я рядом с её именем записал время нашей встречи. Это было бестактно и, как она потом призналась, её, конечно, обидело, но я всегда записывал время и место всех своих свиданий, чтобы не перепутать. Мы начали встречаться. Сперва я её особенно не выделял, она была «одна из…», я продолжал параллельно общаться со всеми своими дамами, но постепенно наши встречи с Майей участились. Она никогда ничего не требовала, не ставила никаких условий, подкупала своей чистотой, доверчивостью и незащищённостью, хотелось оградить её от неминуемых неприятностей, подставить плечо. У неё было тяжёлое детство, трудная жизнь и своеобразные родители. Вернее, не так – они были типичными представителями того времени, именно на таких самозабвенных фанатиках держалась Советское Государство.

ПАРА ГНЕДЫХ, ЗАПРЯЖЁННЫХ СУДЬБОЮ

Ефим Наумович, отец Майи, и Александра Сергеевна, её мама, познакомились на Донбассе, в одной из шахт, куда и он, и она, пошли по призыву партии выдавать уголь на-гора. Там, при свете шахтёрских ламп, им удалось разглядеть друг друга, «полюбиться и пожениться».

В нищей стране и они были нищими, настолько, что у него не было целых трусов, чтобы достойно предстать перед молодой женой в первую брачную ночь. Поэтому свои старые, потрёпанные и полинявшие трусы он покрасил чернилами в лиловый цвет. В таких трусах, конечно, можно было покорить даже Мадонну, но произошло непредвиденное: возвращаясь из ЗАГСа, они попали под проливной ливень, вся одежда промокла насквозь, естественно, и трусы молодожёна. Обладающая огромным запасом юмора, Александра Сергеевна с хохотом рассказывала нам о своём впечатлении от их первой интимной встречи: вся нижняя половина молодожёна, живот, ноги и остальные детали – были лилового цвета.

Они жили в общежитии, ни ванны, ни душа не было – она наполнила тазик водой, посадила в него молодого мужа и половину брачной ночи отмывала ему все органы, необходимые для продолжения этой ночи.

Они бы до конца своих дней снабжали страну углём, но партия выдала новый призыв: «Учиться!», и оба поступили в университет, окончили его и стали журналистами. Оба проявили хорошие способности – она работала завотделом в какой-то крестьянской газете, а он дошёл до заместителя главного редактора самого крупного партийного органа, газеты «Коммунист».

Они уже жили в Киеве, имели троих детей и двухкомнатную квартиру, маленькую, но отдельную, что, по тем временам, считалось большой роскошью. Как у номенклатурного работника, у него была броня-освобождение от призыва в Красную Армию. Но двадцать второго июня сорок первого года, через час после речи Молотова, сообщившего о начале войны с Германией, мой будущий тесть, пошёл в военкомат, даже не зайдя домой, оставив на произвол судьбы жену и трёх маленьких детей.

За годы нашей жизни с Майей я не раз упрекал его за это:

– Как вы могли? Даже волк заботится о своей волчице!..

– Вам сейчас нас не понять – так было надо! – убеждённо отвечал он.