Темп - Камилл Бурникель

Все было фальшивым! Орхидеи, лианы, мох, весь растительный занавес, вплоть до корневищ, уходящих под воду. Синтетика. Древоподобный акрил. У Арама появилось впечатление, что он ребенком уже где-то это видел, сначала в старом «Тарзане», потом, позже, в павильонах «Фокса» или же «Метро-Голдвин», куда Дория приглашала его на охоту за сокровищами.

Все было фальшивым, зато голос, голос был реальным. Хотя Арам был не в состоянии определить место, откуда он раздавался. Настоящий! Каким образом, когда в сопредельных краях все спит глубоким сном? Черт побери! Он не мог опомниться. Один из этих библейских капканов!..

— Вы не хотите попробовать? — говорил голос.

Если бы крики обезьян и попугаев вдруг прибавили бы ко всему этому и зов леса, если бы крупные млекопитающие, живущие в воде, поднялись на поверхность и стали фыркать, он бы знал, что это тоже фальшивка, что магнитофонная лента преподносит ему шумы саванны, слоновью свадьбу или же концерт Антильских островов. Теперь он был готов ко всему: к появлению гигантских насекомых, проползающих с танковым лязганием, к крикам лани, к рычанию тигра… к чему угодно. Жизнь еще могла его изумлять и даже заставить трепетать его сердце, как свежий лик юного апреля, внезапно появившегося за поворотом улицы. Приглашение повторилось, и секундой позже он уже знал. Он знал, что голос доносится не из микрофона, спрятанного под банановым листом или в плоде манцениллы, дерева смерти, поставляющего ядовитый сок для стрел, а из вполне живых уст, которые тут же потребовали:

— Подайте мне полотенце, будьте добры… вон там, вы на нем стоите.

Он подал полотенце с головой сокола.

— Меня зовут Ретна.

Интересно, русалки вот так сразу называют свое имя, едва выскочив из воды? Это напомнило ему одну пьесу, которую он видел на Бродвее.

— А вас?.. Как вас зовут?

Подобный вопрос редко звучал в ушах Арама, который вынужден был избегать тех, кто гонялся за ним из-за автографа, из-за пуговицы, из-за дешевой авторучки, которой он записывал ходы, или же чтобы потребовать у него отчета, почему он пожертвовал ферзя, не воспользовался такой-то возможностью, отказался от такого-то преимущества и не лучше ли было… и т. д. В этой области все успокоилось, но место под солнцем он, несмотря ни на что, сохранял. Во всех уголках его архипелага — по крайней мере еще уцелевших частей последнего — любой лифтер знал, кто он такой, за исключением, правда, того коридорного, сегодня утром, у которого был столь ошарашенный вид, но это исключение… Он, по крайней мере, сохранял привилегию — знак его близкого знакомства с местами — отнюдь не быть для обслуживающего персонала ни клиентом, ни завсегдатаем бара, ни одним из тех немного подозрительных набобов, от которых дирекция предпочла бы избавиться, а являться причастным к конторе, закрепленным за кораблем, хотя и не имеющим определенных функций. Слишком привычным силуэтом, чтобы задавать ему вопросы.

Он чуть было не ответил: Winterhawk. Белый Сокол. Такое имя хорошо вписалось бы в сцену, которая создавала впечатление, что идет съемка. Встреча на опушке леса молодой девушки и дикаря… или же путешественника. Однако он назвал свое имя. Услышав его, молодая особа, которая заявила, что ее зовут Ретна, и которая теперь вытиралась полотенцем, стоя перед ним, не вздрогнула и не впала в транс.

Он не собирался у нее спрашивать о том, как она оказалась здесь в такой час и кто дал ей ключ… равно как и о том, смотрят окна ее комнаты на озеро или на город. В конце концов, он не подряжался обходить дозором подвалы и не заведовал службой наблюдения за порядком в ночные часы. В швейцарском отеле охрана если и существует, то не бросается в глаза.

Юная пловчиха растиралась быстро и увлеченно, отжимала волосы на затылке, приглаживала на висках, не выказывая удивления по поводу его присутствия здесь. Арам продолжал ее разглядывать. Жесты плавные, раскованные, формы удлиненные, но крепкие — добротный продукт этой земли — и при этом тонкая талия, тонкие запястья. То небольшое количество одежды, которое было на ней, не давало ей ничего скрыть. Однако будь она более крепкой, более полной, она бы и тогда не стеснялась показать себя такой, как она есть. Эта ее естественность, ее нежелание устанавливать какую бы то ни было дистанцию бросались в глаза прежде всего.

— Здесь это единственный бассейн, который открыт ночью, как вы догадываетесь… и мне случается иногда приходить сюда тренироваться.

Фраза ему не пришлась по вкусу. Мысль, что она может быть членом спортивного клуба, тренироваться для отборочных соревнований, вероятно, для какого-то чемпионата, для медали, «взорвала» его немедленно. Он принял в штыки такой оборот. Поэтому произнес:

— В этом кресс-салате, в этом молочае… в этом эрзаце!

— Вам не нравится?.. А мне кажется, это очень мило.

— Я предпочел бы прежнее.

— Очевидно, потому, что у вас есть возможность путешествовать. А когда пребываешь на одном месте, это смена обстановки. С точки зрения Монтрё!

И он впервые услышал ее смех.

— Что же вам мешает путешествовать?

— Нужно иметь возможности.

— Вам совсем не удается?

— Удастся, — сказала она, — и очень скоро… Родос… На днях я отбываю на Родос. Организованный туризм.

— С друзьями?

Он тотчас же удивился, что задал вопрос, который, если девушка примет его игру, заставит ее рассказать подробности своей жизни.

— С одним парнем!.. Он работает здесь, — уточнила она, не затрудняя себя дальнейшими объяснениями, как если бы речь шла о канарейке или щенке. Однако эта манера разговора косвенно указывала на то, что ее поколение не осложняет себе жизнь уточнением деталей. Она завернулась в полотенце, носящее знаменитую геральдическую эмблему, причем профиль и клюв птицы оказались на ее бедре, словно «Ласнер» поставил на ней свою печать.

— Вещи у меня разбросаны по всем углам… я всегда их швыряю где попало, когда прихожу… В это время никто никогда сюда не заглядывает… нечего бояться, что их украдут.

Было странно смотреть, как она бежит по бортику, задевая мох, свисающий с ветвей, как где-нибудь на берегах заболоченных протоков Миссисипи, отталкивая лианы, минуя древовидную растительность, выхватывая там и сям из-под синтетических кустов детали своей одежды, которую она разбросала перед тем, как броситься в воду. Забавная и, пожалуй, приятная для глаза картина, потому что благодаря ей эти декорации, такие смешные еще минуту назад, обретали некую реальность. И вообще, не такая уж плохая имитация. Арам вдруг усомнился и в том, что апельсиновые деревья в холле отеля настоящие. Настоящие, как те, которые когда-то были в оранжерее. В той оранжерее, которую снесли.

Однако эта картина тотчас уступила место другой, той, что была в тот момент у него перед глазами, вызывавшей у него ассоциации с теми огромными душными оранжереями, наполненными экзотическими растениями, которые находятся в знаменитых ботанических садах. Единственная разница заключалась в том, что здесь растения искусственные. Только какое это имеет значение, если здесь, в этот час и благодаря непредвиденному стечению обстоятельств картина уже отчетливо закрепилась в его сознании?

Девушка исчезла, очевидно, где-то одевалась.

— Вам надо было последовать моему примеру, сразу лучше себя чувствуешь… — услышал он.

Свод снова усилил эхо. Араму не удавалось понять, откуда шел этот голос, словно искаженный магнитофоном. В какое-то мгновение он спросил себя, почему стоит здесь, вместо того чтобы подняться к себе и лечь спать. И тут же отчетливо осознал, что ждет, пока девушка кончит одеваться. У него внезапно появилось желание поговорить с ней, возможно немного прогуляться по воздуху, хотя ночью, конечно, прохладно. Только несколько шагов по берегу озера. Идя сюда, он никак не предполагал, что кого-то встретит. Не помышлял он и о каком-нибудь удачном мероприятии с быстрыми дивидендами, организовать которое порой помогало прочесывание бара — здесь, правда, он был закрыт — где-нибудь часов около трех-четырех утра. О том, чтобы, например, прихватить какую-нибудь покинутую либо подвыпившую особу. О том, чтобы взять на буксир изящную фигурку сейчас мысль воспользоваться создавшейся ситуацией ему даже не приходила в голову. Не то чтобы он почувствовал себя навсегда расставшимся с той побирушечной страстью, которая на исходе завершающегося утром вечера заставляет последних выживших охотников набрасываться на какую-нибудь худосочную добычу. А потом сразу — как будто ничего и не было, как будто ничего и не произошло. Расстрелять последние патроны, просто расслабиться, прежде чем упасть, провалиться в долгожданный сон. А здесь ничего похожего. Даже никакой мысли, в конечном счете бодрящей, о прогулке в машине с опущенными стеклами по пустынным либо извилистым дорогам вдали от города. Славный швейцарский воздух!.. Ни подобного проекта, ни какого-нибудь еще. Никакого расчета. Никакого стратегического плана, осуществление которого привело бы девушку в его объятия и в его постель. Он шел по бортику бассейна, как если бы шел по опушке настоящего леса. И первая птица, пение которой ему пришлось бы услышать, была бы настоящей утренней птицей. А не шумовым оформлением для создания атмосферы.