Испытание властью. Повесть и рассказы - Виктор Семенович Коробейников

На следующий день рано утром раздался стук в дверь. От неожиданности все повернули головы в ту сторону. В комнату вошла незнакомая красивая женщина. Ее черные волосы были слегка тронуты сединой, огромные распахнутые глаза, казалось, были наполнены усталостью и отчаянием.

– Здравствуйте. Я мама Левы Векшина.

Мы растерялись. Полураздетые, стояли около своих кроватей. Ее появление было для нас настолько неожиданным, что никто не знал, как себя вести. Она посмотрела на каждого из нас, на нашу огромную пустую кастрюлю и вдруг заплакала. Сначала дрогнули губы, потом из глаз покатились крупные капли слез. Они стекали по щекам, накапливались в уголках губ и падали с подбородка. Лицо ее казалось безжизненным. Нам показалось, что прошла целая вечность, прежде чем она с трудом стала говорить.

– Может быть, еще можно что-то изменить? Он ведь неплохой. Просто совсем безответственный.

Мы, как завороженные, уставились на нее и молчали. Совсем неожиданно раздался тонкий голос Петруши. Он больше обычного вытянул худую шею, нервно шевеля костлявыми лопатками, тоже почти сквозь слезы вдруг закричал, как бы оправдываясь:

– Не-е-е-т, пусть уезжает!

Она не пошевелилась. Никак не прореагировала на эти слова. Смотрела и смотрела на нас, слезы заливали лицо и падали на пол. Казалось даже, что мы слышим, как они глухо стучат об него.

Первым пришел в себя Федя.

Вы извините, мы вас понимаем, – сказал он. – Но и вы нас поймите. Ребята не могут простить. Надо ему уехать. Для него же будет лучше... И для вас... Правда, ребята?

Слезы взрослого человека – матери полностью разрушили наше дерзкое настроение. Большие ростом, в принципе мы были еще детьми. Напускная, выпирающая из нас решительность и уверенность, уступили место детской жалости и привычному доверию к словам взрослого человека. Мы все опустили головы и молчали. Неловкая тишина повисла в комнате. Женщина тяжело вздохнула и сказала, вытирая слезы концами головного платка:

– Я понимаю вас, мальчики.

Она еще постояла, посмотрела на каждого из нас добрыми, грустными глазами, потом подняла платок с плеч на голову, провела рукой по щекам, стирая остатки слез, и тихонько вышла за дверь. А мы по-прежнему стояли в растерянности и смотрели в пол. Наконец, кто-то из нас выразил общее настроение:

– Жалко мать-то!

Мы разом зашевелись, бросились заправлять кровати, одеваться, умываться. Все делалось без слов, как бы автоматически. Было видно, что все думают об одном.

– Смотрите! Вон они. Пошли уже, – сказал Мишка.

Все кинулись к окну. С высоты четвертого этажа мать и сын казались маленькими и одинокими, усталыми странниками, двигавшимися без цели и надежды. Мать держала на согнутой руке плащ и смотрела в землю. Левка шагал сзади, оглядываясь исподлобья по сторонам. Несколько минут мы молча смотрели на них, а потом Петруша сказал:

– Давайте догоним. Пусть остается, а?

Мы дружно бросились к своим ботинкам, облегченно переглядываясь и скрывая радостные улыбки. Но Федя нас остановил:

– Бесполезно. Она его не оставит. Мать ведь! Будет все время за него дурака, бояться.

Когда мы опять подошли к окну, ушедших уже не было видно. Стоявший на остановке трамвай жалобно позвонил, завыл мотором и двинулся, загремев колесами. Скоро он скрылся за соседним домом. А мы все смотрели на пустынную улицу, не желая верить, что исправить уже ничего нельзя. Наконец Федя, тяжело вздохнув, сказал, обращаясь к Мишке;

-А ты тоже, ротозей порядочный. На замок надо было деньги закрывать. Шляпа!

Мишка, всегда бойкий в разговоре, на этот раз угрюмо молчал, упершись лбом в оконное стекло.

Неотвратимость судьбы

Эту историю рассказал мой однокашник по институту – Валентин, с которым мы случайно встретились в привокзальном буфете, куда зашли оба, чтобы перекусить и скоротать время в ожидании своих поездов. Прошло уже более пяти лет после нашего выпуска. Мы быстро обменялись информацией, после чего разговор стал увядать. Валентин то нервно курил, то, склонив голову, молча смотрел на кружку с недопитым пивом и явно был поглощен какими-то невеселыми мыслями. Наконец, совершенно некстати, он спросил меня.

– Слушай, ты помнишь Вальку Гуськову с зоофака? Еще в 111-ой комнате жила. Да, такая фигуристая вся. В зеленом свитере ходила.

Я ответил утвердительно, вспомнив рослую, красивую девушку, выделяющуюся среди подруг статной, женственной фигурой, особой серьезностью и грустным неулыбчатым взглядом. Была она малообщительна и задумчива, говорила спокойно, рассудительно и, вообще, всегда казалась взрослей своих сверстниц.

Еще, не понимая, почему именно о ней вспомнил Валентин, я вопросительно на него уставился и он продолжил:

– Ты же знаешь, я с ее подругой дружил – с Нонной. Она на год раньше нас окончила и уехала по распределению, и я должен был через год к ней приехать. Вроде мы дружили и дружили – ничего особенного. А как уехала – прямо места себе не находил. Тоска и ком к горлу поднимался, как ее вспомню.

Однажды решил зайти в общежитие, где она жила. Может, думаю, подругам, что написала о себе. Ну, зашел – сидим. Девчонки чай поставили, а сами, вижу, собираются кто куда. Одна Гуськова сидит спокойно. Вдруг ее подруга Тоська говорит:

– Нам переодеться нужно. Идите с Валькой погуляйте. Может в кино сходите, а то больно грустные оба сидите.

Я молчу, смотрю, а Валька уже собирается.

– Пошли, – говорит – мне все равно делать нечего. Да не бойся, я тебя не съем. Знаю твою Нонночку – если что, так она мне все глаза выцарапает...

Посмеялись мы и пошли в кино. Потом несколько раз в театр сходили, а однажды и на танцах побывали. Отношения держали строгие,