Лезвие бритвы (илл.: Н.Гришин) - Иван Ефремов

Сима положила свою теплую, сухую руку на пальцы Гирина:

— Как это хорошо! Вы даже не знаете как!.. — Она вдруг насторожилась и поднялась с тахты, ловко минуя угол стола.

Гирин тоже услышал быстрые шаги, скорее бег по лестнице. Сима открыла дверь, раздался звонкий поцелуй. Впереди хозяйки в комнату с уверенностью завсегдатая ворвалась высокая рыжеватая девушка. Увидев гостя, она остановилась от неожиданности.

— Ой, как же так, Иван Родионович? Вы — и вдруг здесь, у Симы. Почему?

— Рита, что ты говоришь? — возмутилась Сима. — По-твоему получается…

— Ничего не получается, и я, конечно, дура! Просто я давно знаю Ивана Родионовича, и мне папа много рассказывал про него. И вдруг вы… — она смешливо воззрилась на Гирина, — здесь, у моей Симы. Хи! Хи! Ну не сердись же ты на меня, не прядай ушками. Я-то бежала повозмущаться вместе с моим халифом. Мы ездили всей группой помогать на стройку, и я там разругалась вдрызг. До сих пор вся киплю!

— Сначала сядь. Хочешь чаю?

— Ужас как хочу. Но я вам помешала. — Девушка схватила чайник и выбежала на кухню. Гирин посмотрел на часы.

— Вы торопитесь? — Отзвук разочарования мелькнул в вопросе Симы, обрадовав Гирина.

— За сколько времени можно отсюда добраться до Ленинского проспекта?

— Куда именно? Ленинский проспект очень длинен.

— Третья улица Строителей.

— Пожалуй, не меньше чем минут за сорок.

— Тогда есть еще двадцать минут. Вы обещали мне сыграть «Эгле, королеву ужей».

— Почему она вас заинтересовала?

— Хочется узнать, что вы подобрали для будущего выступления.

Сима послушно села за пианино, развернула ноты. Она играла хорошо, во всяком случае, для дилетантского понимания Гирина. И сама вещь, неровная, с перебивами мелодии, врывающимися резкими ритмами и печальными певучими отступлениями, очень понравилась ему. Рита, стараясь не шуметь, забралась на тахту и пила чай чашку за чашкой. Оборвалась высокая нота, и Сима повернулась к Гирину на винтовом стуле. Тот похвалил адажио.

— А я думала, вам не понравится, — сказала с дивана Рита. — Эта вещь современная. Вам должны нравиться больше классические вещи, как большинству людей вашего поколения.

Сима за спиной Гирина покачала головой. Но тот рассмеялся, как и прежде, от всей души.

— Вряд ли вы слыхали испанскую поговорку: «Мужчины только притворяются, что любят сухое вино, тонких девушек и музыку Хиндемита». На деле все они предпочитают сладкие вина, полных женщин и музыку Чайковского.

— Действительно, не знала! — фыркнула Рита. — Вы меня озадачили.

— Я сам себя озадачил. Кроме шуток, я очень люблю Чайковского и вообще музыку мелодическую, широкую, напевную, но и ритмическую, смелую тоже. Всегда я считал себя скучным академистом. А на деле оказалось: когда я встречался с хорошим, как принято сейчас выражаться, «модерном», меня всегда тянуло в эту сторону, будь то музыка, живопись, скульптура. Но многие понимают модернизм не так. Под этим словом вместо широкого понятия современности в искусстве нередко подставляют мелкотравчатое фокусничанье во всем: живописи, архитектуре, поэзии. Даже в науку проникают эти струйки убогого самоограничения, попытки с помощью трюка привлечь к себе внимание и тем «пробиться». А ведь фокусничанье было во все времена, только от древности история, естественно, не сохранила этот хлам. В нашем веке прошло несколько волн таких лжемодернизмов с выдумками не хуже, чем сейчас.

— Я понимаю, — сказала Сима.

— Это хорошо, — заявила Рита. — Значит, вам понравится и Сима. Мы с ней две противоположности. И она как раз такая вот четкая, быстрая, вся ритмическая насквозь. Потому и выбрала это адажио. А что вы любите в книгах? Не ваших ученых, а в романах, рассказах?

— Тут я полностью старомоден и не выношу гнильцы, привлекающей любителей дичи с тухлятинкой, заплесневелого сыра, порченых людей и некрасивых поступков. Для меня любое произведение искусства, будь то книга, фильм или живопись, не существует, если в нем нет глубоко прочувствованной природы, красивых женщин и доблестных мужчин…

— И зло обязательно наказано, — радостно захлопала в ладоши Сима, — и добро торжествует! Простите, Иван Родионович, — спохватилась девушка, — мы все говорим, а вам — пора.

— Очень хотел бы остаться, но ждет больной. К больному нельзя опаздывать — такова старая врачебная этика.

— Разве вы практикуете, лечите? — спросила Сима, провожая Гирина в свою шкафообразную переднюю.

— О нет! Без того не хватает времени на исследования. И все же приходится, меня передают по эстафете от одного тяжелобольного к другому. Дело в том, что у меня есть способность к диагностике. А когда мы увидимся?

— Если хотите — завтра. У меня нет телефона, но я могу позвонить. Назначайте время.

На следующий день Гирин опускался по полутемной лестнице в цокольный этаж института с отчетливым ощущением чего-то приятного, что совершится сегодня. Ожидание это не относилось к монотонной череде опытов. Не предстояло никакой интересной научной дискуссии, очередные «жертвы», как называл испытуемых Сергей, могли посетить лабораторию только на будущей неделе. Уже два дня назад он отпустил Верочку для какого-то зачета, а сегодня они с Сергеем приберутся и… он ждал звонка Симы.

И звонок последовал не вечером, как думал Гирин, а едва он успел приоткрыть тяжелую дверь лаборатории. Голос Симы был неровен, как от сдерживаемого нетерпения. Она очень серьезно спросила Гирина, насколько важны его занятия на этой неделе, и, получив ответ, сказала:

— Сегодня четверг. Могли бы вы освободиться на пятницу и субботу! Поехать со мной!

— Хоть на край света! — пошутил Гирин, но Сима не приняла шутки.

— Я так и знала, поеду одна.

— Ничего вы не знали, — энергично возразил Гирин. — Я в самом деле могу освободить себе два дня и еще воскресенье. Куда и когда ехать?

— Самолет летит ночью, и я сейчас поеду брать билеты. Люблю ездить, летать, плавать ночью, когда все загадочно, необычно и обещающе.

— Однако все же…

— Все же нам надо увидеться, и я буду ждать вас против вашего переулка, у памятника. Вы кончаете в пять, — обычным для нее полувопросом, полуутверждением закончила Сима и повесила трубку.

Гирин, озадаченный и обрадованный, мог только благодарить судьбу за то, что приглашение Симы совпало с некоторым застоем в работе. И к пяти часам он стоял у памятника, отыскивая среди сидевших на скамьях людей черное пальто Симы.

— А вы рыцарь, Иван Родионович, — нежно сказала позади него Сима, — и это тоже хорошо, как ваш мысленный тост за ведьм. Но боюсь, что вам предстоит еще одно испытание. — И она рассказала Гирину, что вчера они с Ритой проверили свои четыре лотерейных билета. Выяснилось, что Сима выиграла какой-то ковер стоимостью в сто двадцать рублей. — Судите сами, на что мне ковер, — со смехом рассказывала Сима, а Гирин откровенно любовался ее возбужденно блестевшими глазами на зарумянившемся лице.

— И тут меня осенило, — продолжала Сима, еще больше краснея, — это не вещь, а нечаянные деньги, и я могу их потратить на мечту. На свиданье с морем, у которого я была лет шесть назад, во время соревнований по дальности плавания. Теперь техника позволяет слетать в Крым быстрее, чем съездить на Истру. Мне будет громадная радость, и почему-то, — Сима опустила взгляд и договорила на одном дыхании, — мне подумалось, что вам тоже было бы приятно съездить и… так захотелось, чтобы вы побывали у моря вместе со мной. Вот! — И она в упор взглянула на Гирина широко открытыми глазами, в которых он прочитал такую детскую наивную надежду, что созревший в душе мужской отказ замер у него на губах.

И еще он увидел в Симе поразительную беззащитность, главное несчастие тонкой и нежной души, и тут же дал себе клятву никогда не ранить это уже дорогое ему существо с гибким, сильным телом женщины и душой мечтательницы девушки, покорявшей единорога в готических легендах.

— Вы поедете, о-о, хороший, а я так боялась!

— Что я откажусь из-за того, что вы платите за билеты? И то, я ведь собирался! — признался Гирин.

— Нет, не то, что наша поездка не состоялась бы. Другое!

— Ошибиться во мне?

— Да! — шепнула Сима, сияя, и протянула Гирину обе руки.

Так Гирин впервые в жизни попал в весенний Крым. Три дня мелькнули с быстротой киноленты и в то же время были так насыщены впечатлениями, что четко врезались в память всех пяти чувств. От удобного кресла рядом с Симой в слабо освещенном самолете началось то глубокое совместное уединение в природе, какое придало волшебный характер всему путешествию. Ни Сима, ни Гирин не рассказывали друг другу о себе, ни о чем не расспрашивали, радуясь теплой крымской земле, горам и морю, весеннему, тугому от свежести воздуху.