Воспоминание об Алмазных горах - Мария Колесникова

Иногда все трое спускались к морю и любовались пенным прибоем. Сверху из фешенебельного ресторана доносились веселая музыка и звуки гавайской гитары. Катя была переполнена радостным чувством бытия. Ей казалось все прекрасным в этом лучшем из миров.

Несколько раз переправлялись через залив в Неаполь, по крутому склону поднимались на плато, где под ярким солнцем, на фоне Везувия, дремали развалины Помпей.

Они ходили по узким улицам древнего города, выстланным диким камнем, подолгу простаивали на просторных площадях перед руинами храмов и дворцов. Катя сознавала неповторимость этих мгновений. Она словно в трансе хватала, трогала бесформенные камни, прислонялась щекой к обломкам колонн. Ей казалось, что от них исходят некие древние силы и наполняют ее необыкновенной энергией.

Под толщей вулканического пепла сохранились в целости дворцы, многие дома горожан, виллы богачей, пекарни, термы. Странно было чувствовать себя в жилище давно исчезнувших обитателей, трогать руками их вещи. Рождалось чувство духовного общения с ними, и от этого было немного жутко.

Голубое, без единого облачка, небо и тишина как бы подчеркивали величие и покой, исходящие из сказочного прошлого, настраивали на душевную безмятежность.

Образ Древнего Рима у нее начал создаваться со школьной скамьи. Вначале оформился исторический образ, позже он обрел художественную плоть, сделался словно бы зримым. Джованьоли вел ее на Эсквилин и Субуру, к Триумфальным воротам, к воротам смерти, через которые служители Большого цирка при помощи длинных багров убирали с арены изуродованные и окровавленные тела умирающих гладиаторов. Они с Юрием Николаевичем поднялись на Капитолий и остановились у конной статуи курчавого Марка Аврелия. У их ног лежал императорский Рим, «город цезарей», которого не существовало уже полторы тысячи лет. Пространство между холмами Капитолия, Палатина и Квиринала, то, что некогда носило название Римского форума — центральной площади Древнего Рима, было заполнено руинами, одинокими колоннами, арками, развалинами храмов и дворцов. Отчетливо выделялась обгрызанная временем громада Колизея. Рядом с Колизеем возвышалась древняя арка, белели развалины какого-то храма, одиночные колонны.

С Капитолия открывался вид на далекие зеленые холмы и на Тибр с его бесчисленными мостами. Вечный город…

От императорских форумов остались груды обломков и названия. На небольшом пространстве, словно в горсти, находились «развалины власти». Именно тут решались судьбы целых народов, тираны вершили суд и расправу, Брут изгнал из Рима цезарей и казнил своих сыновей за то, что они предали республику. Тут вершилась история…

И республиканский Рим, и Рим императорский были щедро обагрены кровью рабов и покоренных народов. Заурядный правитель провозглашал себя богом, и ему при жизни возводили храмы и приносились жертвы. Будучи еще школьницей, Катя поражалась и даже искренне возмущалась, как можно было обожествлять какого-то сумасшедшего Калигулу или пьяницу Нерона, молиться им, приносить жертвы — ведь для этого тоже надо сойти с ума! Но у древних была своя несокрушимая логика: боги проявляют свою власть над людьми через своих потомков — цезарей. Мораль существует для простых смертных, но не для богов, потому императорам мораль не писана. Самое смешное то, что они сами искренне верили в свое божественное предназначение. Римляне были помешаны на своей расовой исключительности, а следовательно, вседозволенности по отношению к другим народам. Они пребывали в твердой уверенности, что произвол правит миром.

На другом берегу Тибра был замок Святого Ангела, где судили Джордано Бруно. А дальше на запад раскинулся Ватикан…

— Все империи рано или поздно рушатся, таков их исторический удел. Хотя бы самый близкий пример: Российская империя, — сказал Юрий Николаевич.

Они мечтали поехать во Флоренцию, познакомиться с творчеством великих мастеров эпохи Возрождения, побывать в знаменитом музее Уффици, во дворце Питти, увидеть оригинал статуи Давида Микеланджело.

Но их мечтам не суждено было сбыться.

С наступлением жары здоровье Юрия Николаевича резко ухудшилось. Они уже никуда не ездили, даже в Неаполь. Иногда вечерами, уложив девочку спать, шли в ближайший бар, где собиралась русская эмигрантская интеллигенция — писатели, художники, поэты. Они всячески поносили советскую интеллигенцию, якобы продавшуюся большевикам. «А вы кому продались? Господину Рябушинскому и его компании?» — спокойно спрашивал Юрий Николаевич, хотя это спокойствие давалось ему нелегко. Его слова вызывали новый поток грязной брани в адрес «красных», грубые, невежественные руки которых многое исковеркали у «них» на родине. Но, мол, русскую культуру, русский дух не может сломить никакая вражеская сила. И они, истинные интеллигенты, будут хранить порученное им сокровище русской культуры, чтобы передать ее великой императорской России будущего. Юрий Николаевич насмешливо отвечал:

— Насчет вражеской силы вы все правильно сказали. Но у вас нет родины и будущего нет, следовательно, и охранять вам нечего, без вас обойдутся.

— Неправда! — отвечал кто-то с ненавистью. — Русь у нас в самых заветных глубинах сердца. Мы еще вернемся!

— Слыхали! — пренебрежительно усмехался Юрий Николаевич. — На белых конях…

Особенно запомнился Кате высокий тощий профессор в черном костюме и безукоризненно белом воротничке. Он ненавидел большевиков лютой ненавистью. «Хамы во главе государства! — яростно выкрикивал он тонкими бледными губами. — Скажи этому хаму «храм науки», он дико рассмеется и ответит: «Идиоты».

Завсегдатай бара, вечно пьяный поэт, горестно взывал: «Милый, милый хам, дай я тебя облобызаю. Ты самый лучший хам на свете, потому что ты русский… Мне без тебя очень плохо».

Юрия Николаевича возмутила статья некоего журналиста Яблонского, опубликованная в монархической газете «Руль». Статья называлась «Собачий ошейник». Яблонский обвинял советских писателей в продажности «пролетарскому правительству». Прочитав статью, Юрий Николаевич в тот же день сел за письмо-отповедь этому «литературному отребью», как назвал он Яблонского.

«…В качестве советского писателя, находящегося в данный момент за границей и являющегося как бы представителем всей писательской массы СССР, я чувствую себя обязанным ответить вам, — писал Юрий Николаевич. — Вы пишете о «крепостной интеллигенции», о подъяремном русском писателе, принадлежащем (?!) «пролетарскому правительству», который должен творить по указке цензора, художественно лгать, искажая действительность… И на это я, в полном сознании своей ответственности, говорю вам: да, большая и лучшая часть интеллигенции, в том числе и русский писатель, давно уж работает не за страх, а за совесть с советской властью (а не принадлежит ей). Служа революции, мы, русские, советские писатели, выполняем определенный социальный заказ и отлично сознаем это, не видя в том чего-либо позорного, — этим, разумеется, определяются как наши темы, так и их разработка, а не требованием цензора…»