Расплата - Пётч Оливер

– Крестьяне остались верующими. Да и не мог же я предположить, что предводителем они изберут именно однорукого Гёца…

Матис растерянно взглянул на менестреля.

– Вы его знаете?

– Гёц фон Берлихинген, франконский рыцарь-разбойник и злодей. Он родом из знатного дома и воспитывался при дворе Ансбаха. Но со временем проявился истинный его характер. Во Франконии он постоянно затевал междоусобицы, против моей родни в том числе, – Мельхиор мрачно кивнул. – Примкнуть теперь к мятежникам – это очень на него похоже. Всюду, где можно пограбить, Гёц тут как тут.

– А эта… железная рука? – робко вставил Матис. – Ничего подобного не встречал.

– Во время осады Ландсхута шальная пуля раздробила ему правую руку. Досадно, что он не помер тогда от горячки! Во всяком случае, после этого Гёц сделал себе две железные руки: одну – для торжественных случаев, и вторую – для боя. С последней вам как раз и довелось познакомиться. Говорят, Гёц может даже держать в ней меч, и весьма недурно…

Тем временем их провели в ту часть лагеря, которую сторожили с особым тщанием. В образованном палатками и кострами кругу помещались с десяток грязных, частью погнутых орудий, установленных на лафеты или двухколесные повозки. На других повозках стояли бочки, в которых, как предположил Матис, держали порох.

– Вон та дальняя пушка, – сказал один из крестьян и показал на грязную, позеленевшую болванку из бронзы. – Мы раздобыли ее при штурме Вайнсберга. Михель Ройдер, наш кузнец, говорит, что заряжать эту штуку слишком опасно, – он ухмыльнулся. – Но ты и твой изящный приятель можете попробовать.

Матис подошел к орудию и поверхностно его осмотрел. Это была так называемая серпентина, установленная на лафеты и стреляющая десятифунтовыми каменными ядрами. Жерло и запальное отверстие были забиты копотью, следовало заменить разбитые колеса. Однако заметных трещин в бронзе Матис не обнаружил.

– Мне нужен шпатель и скребок, – обратился он к караульным, поглядывавшим на него с любопытством. – Потом – небольшой бочонок пороха крупным зерном, сухой фитиль и десятифунтовое… – он помедлил, – нет, восьмифунтовое ядро. Есть у вас что-нибудь?

Караульный неуверенно кивнул и прошел с некоторыми из крестьян к повозкам с порохом.

– Ну и?.. – шепнул ему Мельхиор. – Сумеете ее починить?

Матис вздохнул.

– С Божьей и вашей помощью – возможно. Ей не меньше пятидесяти лет. В любом случае, придется ее основательно прочистить.

Когда караульные принесли все, что нужно, крестьяне встали на почтительном расстоянии и стали наблюдать, как Матис с Мельхиором принялись счищать с серпентины медянку и остатки пороха. При этом юноша еще раз проверил, нет ли где трещин, прочистил запальное отверстие и, словно одержимый, отдраил жерло. Работа растянулась до предрассветных сумерек, но наконец-то Матис начал засыпать в орудие порох.

Один из крестьян устало поднялся и протер глаза.

– Не вздумай стрелять в нашу сторону, – пригрозил он. – Иначе помрешь медленной смертью.

Матис лишь покачал головой, глядя в рассветное небо. Он был вымотан и взволнован. Как всегда, работая с орудиями, юноша впал в состояние, подобное трансу, и лишь теперь чувство это медленно отступало. Мельхиор подле него едва держался на ногах. Его дорогой наряд почернел от сажи и пороха, лицо побледнело и осунулось.

– Хороший день занимается, – сказал менестрель, устало улыбаясь. – Думаю, настало время продемонстрировать ваше искусство. Моя жизнь целиком в ваших руках. Кто бы мог подумать об этом пару месяцев назад?

– А моя жизнь – в ваших, – тихо ответил Матис. – Если вы не вычистили дуло как следует, то яркая вспышка будет последним, что мы с вами увидим.

Он огляделся по сторонам и показал на одиноко стоящий сарай посреди вытоптанного поля. Ветхое строение находилось на расстоянии примерно трехсот шагов.

– Там кто-нибудь есть? – спросил Матис у крестьян, сбегавшихся со всех сторон.

Солнце уже поднялось, и по лагерю разнесся слух, что предполагаемый орудийщик собирался показать свои умения.

– В сарае никого, – отозвался один из караульных, укрывшихся за большой повозкой. – Мы еще вчера вечером его обыскали, там только мыши да крысы.

– Тогда пожелаем паразитам доброго утра.

Матис повернул рукоять на лафете и направил орудие так, что дуло смотрело в небо. Довольный выставленным углом, он затолкал в жерло каменное ядро. Затем взялся за тлеющий фитиль и дрожащей рукой поднес его к запальному отверстию.

– Святой Губерт, покровитель оружейников, – бормотал он. – Сделай так, чтобы ядро попало в цель. Не ради меня, ради Агнес, она еще нуждается в нашей помощи.

Матис зажал уши и ждал. Целую вечность слышалось лишь шипение затравочного пороха. Он уж думал, что порох отсырел, как вдруг раздался оглушительный грохот. Встряхнуло так, что Матис повалился на спину. Глаза забрызгало грязью, и некоторое время он ничего не мог разглядеть.

Я умер? Пушку разорвало?

Когда он поднялся и взглянул на сарай, то увидел лишь дымящиеся обломки. Щепки широким кругом разметало по полю.

В лагере воцарилась едва ли не зловещая тишина. Потом крестьяне вдруг разразились радостными воплями, поначалу разрозненными, затем все более слитными и громкими. Некоторые подбрасывали в воздух шапки. Они не понимали, что значит этот выстрел, но он казался им вполне убедительной демонстрацией собственной силы. Лишь немногие из них могли обращаться с огнестрельным оружием, тем больше восторга вызывали грохот и вспышки. Караульные подходили теперь с осторожностью, и оружия на Матиса никто уже не поднимал. Напротив, некоторые даже ободрительно ему кивали.

– Вот Рыцарь-то обрадуется, что в наших рядах такой стрелок завелся, – заявил со смехом кто-то из пожилых крестьян и обернулся к своим дружкам. – Погодите, в следующий раз он епископу в Вюрцбурге митру с башки снесет.

Мельхиор снял покрытую копотью шляпу и низко поклонился перед Матисом.

– Мое почтение, мастер Виленбах. Как видно, в этой армии завелся новый орудийщик с верным помощником… – Он вздохнул. – Боюсь, баллада моя будет куда длиннее, чем я ожидал.

Кожевник Непомук Кистлер с натужным стоном сдвинул тяжелую крышку с дубильного чана и постарался не вдыхать глубоко. Первые мгновения, когда испарения нескольких месяцев заполняли мастерскую, всегда были самыми худшими. За едкий запах дубильного раствора и вонь разлагающейся плоти кожевенное дело относили к сквернейшим из ремесел. Кожи, лежавшие в яме перед Кистлером, были уже отмыты и выскоблены, и все-таки на них остались крошечные частички мяса. И воняли ужасно.

Непомук провел изъеденными известью пальцами по коровьей коже. Она была хорошего качества, позднее из нее сделают крепкое седло. Но куда большую ценность представляла телячья кожа на полках, из которой он зимними месяцами изготавливал пергамен[6]. Прежде этим занимался мастер-пергаменщик, однако с тех пор, как материал стали использовать реже и ремесло вымерло, это приносило Кистлеру дополнительный заработок. Старый седовласый кожевник невольно усмехнулся при мысли, что священные знания человечества были по большей части записаны на спинах тупой скотины.

«В том числе и одна грамота», – неожиданно пронеслось у него в голове.

По лицу Кистлера побежала тень. Об этом он уже давно не вспоминал. Слишком много всего случилось. Вот уже несколько недель Анвайлер находился на чрезвычайном положении. После того как крестьяне из Ландау обрушились на Пфальц и даже осадили Шпейер, жители Анвайлера решили открыть мятежникам ворота. С тех пор в городе царил настоящий хаос. Пастор Йоханнес Лебнер сбежал, как и несколько зажиточных горожан, которые боялись за свои деньги. Нового наместника после ужасной гибели Гесслера так и не назначили.

Пожилые горожане в страхе прятались по домам, в то время как улицы патрулировали крестьяне вместе с молодыми анвайлерцами, которые примкнули к мятежникам. Между тем по трактирам ходили слухи об ужасных расправах. Настоятелей распинали живьем, рыцарей и их дам, как убитых зверей, вешали на крепостных стенах. Трифельс и соседний Шарфенберг также оказались во власти крестьян. Граф Шарфенек пропал без следа, как и его молодая супруга, которая, судя по всему, сбежала еще раньше.