Чагин - Евгений Германович Водолазкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стоит ли объяснять, что слово пальма используется мною в переносном смысле — в отличие от древности, когда, опередив соперников и соратников, можно было беспрепятственно получить такое растение. Меня, признаюсь, всегда интересовало: как их носили, эти пальмы первенства? В горшках? Если маленькая, то понятно, а если большая?
Приходит на память, как лет десять назад мы с Николаем Петровичем задержали одного пальмового вора. Всё началось с того, что в нашей библиотеке стали исчезать пальмы. Оно и понятно: если уж где и воровать пальмы, то однозначно в библиотеке — там они повсюду. Безвестный аноним перешел все границы, неуклонно вынося пальму за пальмой. Позволю себе напомнить, что пальма — не герань какая-нибудь и не фиалка, а полноценное древо. Ясно, что поимка вора стала для нас с Николаем Петровичем делом чести.
Мы пошли на хитрость и в один из дней (идея принадлежала мне) назначили лекцию о стихотворении М.Ю.Лермонтова «Три пальмы». У меня не было сомнений, что на подобное мероприятие злоумышленник всенепременнейше придет. Радея о пользе дела, я пытался выяснить, нет ли произведения о большем количестве пальм, но Николай Петрович уверил меня, что для поимки вора трех обычно достаточно.
Перед самой лекцией будто бы для наглядности в конференц-зал были внесены три кадки с пальмами разного размера. Уже в начале лекции нам поступил сигнал, что предполагаемый преступник пожирает растения глазами. Мы с Николаем Петровичем решили события не торопить. Согласитесь, что пожирать глазами — это само по себе еще не состав преступления.
Когда лектор доходит до сожжения в стихотворении трех пальм, в зале начинаются волнение и суматоха. Пользуясь этим, преступник набирает в рот воды из графина, берет пальму средних размеров и незаметно покидает зал. Вот он идет по коридору, с выпученными глазами (горшок тяжел) и раздутыми от воды щеками. И каждый встречный вправе спросить: вы куда, мужчина, пальму перемещаете? Но ведь — не спрашивает! Здесь мы сталкиваемся с тонким психологическим расчетом, потому что преступник всегда — психолог. Он отлично знает, что встречных вопросов не будет: бессмысленно задавать их тому, кто в рот набрал воды.
Мы же, бодрствуя на контроле, ждем. Долго ли, коротко ли — в конце коридора появляется несомая пальма. По мере ее приближения различаем под кроной невысокого и в целом неброского человека. Он показывает, что в рот набрал воды, поелику ухаживает за растением, что даже не человек он как бы, а в своем роде пульверизатор. Солнцем палим, выносит растение по некой естественной надобности на свежий воздух. Увлажняя на ходу.
Николай же Петрович, взяв под козырек, произносит:
— Гражданин, обнаружена кража растения из семейства однодольных. Есть основания полагать, что оно у вас в руках.
— Веские основания, — добавляет Николай Петрович, имея в виду размеры горшка. — В связи с кражей пальмы вы будете подвергнуты допросу. Немедленно поставьте горшок и освободите рот!
Видя, что сухим из воды выйти не удастся, незнакомец изливает воду на пальму — с эффектом, причем, распыления.
— Да кто ж украл-то? — спрашивает он, изображая непонимание.
— Да вы, батенька, и украли, — отвечаю я.
После этого мы с Николаем Петровичем провели предварительный допрос задержанного. Им оказался неработающий Котов, посвятивший свои будни реализации краденых пальм.
Это был мой первый допрос с Николаем Петровичем. Впоследствии я неоднократно помогал ему с допросами и обысками. Он называл меня своей правой рукой, в чем сейчас, спустя годы, я склонен видеть скрытую иронию: Николай Петрович рожден был левшой.
Когда он предложил мне помочь ему в деле Вельского, я немедленно согласился. Меня интересовал не столько Вельский (бросив на библиотечного сотрудника первый свой взгляд, не ждал уже от него ничего хорошего), сколько Исидор Чагин — человек, одаренный феноменальной памятью.
— Николай Иванович, — сказал я сам себе, — если ты не подготовишь сего мнемониста для работы за границей, то грош тебе цена в базарный день.
Эти же слова, слово в слово, я повторил и Николаю Петровичу, заменив, соответственно, отчество.
— Николай Петрович, — сказал я с выражением, — если вы не подготовите сего мнемониста для работы за границей, то грош вам цена.
Николай Петрович посмотрел на меня с удивлением.
— В базарный день, — добавил я случайно забытое уточнение.
Кажется, именно оно и послужило решающим аргументом.
О том, что Вельский злоупотребляет фотокопировальной техникой, сигналы к нам поступали уже давно, и означенного Вельского мы собирались накрыть в самой библиотеке.
— Николай Петрович, — сказал я Николаю Петровичу, — предлагаю рутинное задержание превратить в образцово-показательную акцию. Совместную операцию внутренней безопасности и гражданской обороны. В ее ходе мы должны воспитать молодого сотрудника-мнемониста, преданного идеалам внутренней обороны и гражданской безопасности.
Я нарочно спутал названия двух служб, чтобы подчеркнуть их единство, и Николай Петрович это понял. Выслушав меня, он сказал:
— За брутальной внешностью в вас, Николай Иванович, скрывается гибкий тактик и жесткий стратег. Вы, Николай Иванович, оказались натурой неожиданно тонкой.
Это было сказано еще до моего падения на лестнице, о каковых словах Николай Петрович впоследствии совершенно забыл, полагая, что свойственная мне тонкость, а также гибкость и жесткость стали проявляться лишь после соприкосновения головы моей с гранитом. Ему представляется, что ступенька стала на самом деле ступенью в моем поступательном развитии.
Даже по прошествии лет, прогуливаясь в галерее исторического факультета, я невольно задерживал шаг у места моего падения. Оно по-прежнему продолжало притягивать меня.
— Веришь ли ты, Николай Иванович, — спросил я себя, — что неодушевленный сей гранит может повлиять на высокоорганизованную материю, каковой является человеческий разум?
— Нет, Николай Иванович, — ответил я себе, — не верю в такую возможность. Гранит способен убить мозг, но заставить его меняться он не в силах.
В один из дней я привел в галерею Николая Петровича, поставил его на пресловутую ступеньку и повторил ему волновавший меня вопрос.
— Почему, Николай Иванович, вы не могли задать мне этот вопрос в библиотеке? — поинтересовался он.
— Потому, драгоценный Николай Петрович, — тихо ответил я, — что мне было важно поместить вас на этой ступеньке в качестве следственного эксперимента. Что вы теперь чувствуете?
Бесчувствен, Николай Петрович стоял на ступеньке и смотрел в сторону.
— Теперь вы всё поняли? — спросил я беззлобно.
Николай Петрович молча кивнул. Я понял, что он не понял ничего.
В следующем вопросе к Николаю Петровичу я постарался эту мысль несколько педалировать:
— Вы поняли, что я понял, что вы не поняли ничего?
— Важно,
