Журнал Наш Современник №10 (2003) - Журнал Наш Современник

В Башкирии мы получили похоронку на отца, а через четыре месяца пришло от него письмо. Была тяжелая контузия от взрывной волны, лежал без сознания под частью лафета перевернутого орудия, полузасыпанный землей, но где-то проникавший воздух позволил выжить. Сначала подобрали раненых, проверили живых, а уж через день занимались убитыми, но информацию об убитых уже отправили. Извлеченный из-под лафета орудия отец с опозданием был направлен в госпиталь, а о собственной похоронке узнал позже.

За пособием, которое стали платить семьям фронтовиков, маме приходилось раз в месяц ходить в уже названную Раевку за 40 километров. В зимнюю стужу это было просто подвигом для женщины, конечно, подорвавшим здоровье на все послевоенные годы.

В эвакуации мы переболели всеми инфекционными болезнями: тяжелой формой малярии (помню, когда начинался приступ озноба, мы залезали на крестьянскую печь, но хозяйка, видя нашу дрожь до стука зубов, требовала слезть, чтобы не проломилась печка); коклюшем, ветрянкой и другими. Удивительно, как мы выжили; мне кажется, что все-таки генетически мы были здоровым поколением, а также экологически чистая окружающая среда поддерживала наши силы.

В 1944 году возвра­щались в освобожденную от оккупации Белоруссию. Началась корь у всех четверых: заболели я и трое двоюродных братьев. Нас высадили из поезда на какой-то станции с несколькими домиками и сараями. В дом не пустили, жили в сарае, лежали на соломе в темноте. Шли дожди, старая кровля сарая протекала. Наши мамы над нами держали какие-то банки, миски, чтобы мы не промокли окончательно, ведь ни зонтов, ни плащей, ни полиэтиленовых пленок тогда не было. В одно утро, проснувшись, я сказала, что Коля просто ледяной, что мне от него холодно. Подбежала тетя Арина... Коленьки, кото­рому пошел четвер-тый год, больше не было, а тот хол-мик, который появился возле сарая, наверное, весной запахали.

Белорусская земля — это история великой трагедии народа и великого подвига. Никто не смеет осквернить имена тех, кто сражался с фашизмом, кто отдал свои жизни за Победу. Я знала многих настоящих героев-партизан, встречалась с ними, ездила по местам боевой славы: Брест, Хатынь (таких сгоревших вместе с людьми деревень — 186); Оболь (знаменитое обольское подполье молодежи); чудовищные лагеря смерти... Три березки по углам у Вечного огня в Хатыни, четвертой нет: ведь каждая четвертая жизнь ушла в бессмертие на этой земле. К счастью, в Белоруссии пока продолжают чтить память погибших (не забыты бесчисленные памятники, обелиски, курганы Славы)...

В один из осенних дней 1945 года мама сказала, что поедем встречать папу, которого я не видела шесть лет. Как я его узнаю?.. Вот мы уже на железнодорожной станции, что в пяти километрах от деревни бабушки, куда мы вернулись после Башкирии. На станции предупредили, что поезд не остановится, что “вашему” надо будет спрыгнуть, он должен знать — поезд немного медленнее пойдет. Я снова спрашиваю у мамы, как я узнаю папу. Она сказала, что он, наверное, в военной форме, а других военных больше пока не ждут. И вот!.. Мы стоим у станции, а военный спрыгнул из последнего вагона, так как поезд от “домика” станции уже набирал скорость. Больше мне ничего не надо было объяснять... Я помчалась вдоль дороги с безумной скоростью, потеряв одну бурку с галошей, и вот, задыхаясь, лепечу, глядя на военного с вещмешком за спиной: “Дядя, дядя, а это вы мой папа?..”

“Дочка, доченька, какая же ты уже большая!..” У папы текут слезы. Навстречу уже спешит мама с моей обувкой в руке. В честь возвращения победителя за нами вскоре прислали лошадь с телегой.

Папа пробыл с нами больше месяца, а потом уехал снова: его ждала Западная Украина, бандеровские, власовские и другие банды. Это ведь тоже была война…

Виктор Кочетков • Из дневников, писем и записных книжек (Наш современник N10 2003)

ВИКТОР КОЧЕТКОВ

Из дневников, писем

и записных книжек

О, эта книжка записная,

Как будто рота запасная...

Постерлись записи и даты,

Обжив страницу не одну.

Слова томятся, как солдаты

Перед отправкой на войну.

Виктор Кочетков

30 ноября 1955 г.

Итак, я был у Твардовского! Это случилось сегодня. Я пришел в семь часов вечера, как было условлено за два дня до этого, к нему на квартиру на Первой Бородинской улице. Лифт поднял меня на 5-й этаж... Вот и 72-й номер. И вдруг я оробел. Что ни говори, а встретить самого Твардовского — не шутка. Лучшего поэта в современной мировой поэзии я не знаю. Человек, создавший “Василия Теркина”, не может не казаться легендой, даже для нас, живущих с ним в одно время. Все-таки решаюсь. Звоню. Открывает девочка.

— Александр Трифонович дома?

Из глубины коридора вдруг слышится густой, высокий голос:

— Входите, входите.

Сам хозяин в просторной пижаме и домашних шлепанцах появляется из дверей кабинета. Молча и спокойно смотрит на то, как я торопливо раздеваюсь, потом, пропуская впереди себя, вводит в кабинет. Усадив меня в удобное кресло возле стола, сам садится рядом, спокойно и доброжелательно рассматривает посетителя. Придвигает коробку папирос.

— Курите?

И когда узнает, что я не курю, улыбается:

— Похвально, похвально.

Начинает расспрашивать меня о жизни, о впечатлениях от Москвы, интересуется, сколько мне лет, где раньше учился, есть ли семья. Словом, прощупывает меня как человека. Через десять минут я уже забываю, что сижу у Твардовского. С полчаса говорит о моих стихах. Кое-что ему понравилось. Сердчишко у меня радостно колотится. Советует больше работать в том плане, в котором написана “Дорога на Алтынжи”.

Потом заходит разговор вообще о литературе. Вот насколько его суждений:

— Я пью из нескольких избранных источников и ходить к другим у меня нет охоты.

Назвал эти источники: Пушкин, Некрасов, Тютчев, Баратынский. Советует мне строже относиться к выбору литературы.

— Стихов, которые печатаются в журналах, читайте меньше. Ничему они вас не научат. Совсем плохо сейчас у нас с поэзией в журналах.

Передаю ему просьбу слушателей курсов встретиться с ним, чтобы он рассказал о своем творческом опыте.

— К людям, которые легко рассказывают о своем творческом опыте, я отношусь подозрительно. Какой опыт? Что я могу рассказать вам особенного? Никаких секретов мастерства у меня нет. Да их, по-моему, и вообще нет.

О лучших стихах Пушкина (любимого его поэта) сказал: “Они не написаны, они просто открыты поэтом в жизни. Великое произведение нельзя сочинить. Оно всегда есть в самой жизни. Я, например, не представляю себе, что когда-то не существовало таких вещей, как “Безумных лет угасшее веселье” или “Я вас любил…”

На мое сетованье на то, что молодежь иногда не читает стихов того или иного автора из боязни подпасть под влияние, сказал: “Ребенок, который боится темноты, должен, чтобы преодолеть страх, войти в темную комнату и убедиться, что ничего страшного там нет. Поэт, не желающий подпасть под влияние, должен прежде всего знать и то, что его пугает”.

О “подтексте” сказал, что он не любит этого слова.

Записки секретаря парткома

13 ноября 1979 г.

Сегодня меня избрали секретарем парткома вместо умершего Михаила Ивановича Барышева. Целых три месяца я пытался уйти от этого избрания. Мы уже давно договорились с Шундиком, что я пойду к нему главным редактором издательства. Но в ЦК КПСС и в горкоме настояли на том, чтобы я принимал дела секретаря парткома. Понимаю, как тяжела эта шапка Мономаха в государстве московских писателей, где каждый убежден, что он единственный и незаменимый и что только для выявления его творческого “я” создана Вселенная со всеми ее галактиками и метагалакти­ками, со всеми крабовидными туманностями и звездными системами. На парткоме были секретарь райкома И. Б. Бугаев, зам. зав. отделом культуры горкома В. Я. Савватеев и 13 членов парткома. Почти как в “Тайной вечере”. Если мне предназначается роль Христа, то кто же взял на себя роль Иуды?

Впрочем, проголосовали все “за”, и вся процедура избрания заняла 5 минут.

17 ноября.

Первым, кто навестил меня в роли секретаря парткома, был Елизар Мальцев. Он принес заявление на Василия Рослякова. Как явствует из заявления, Росляков давно и настойчиво описывает в своих рассказах ближайшее литературное окружение, совершенно не церемонясь и не выбирая выражений. Дошла очередь и до Елизара Мальцева. Он выведен в какой-то очередной повестушке Рослякова красками столь не радужными, что молчать об этом Мальцев не счел возможным. В заявлении и в разговоре Мальцев тоже не жалует своего бывшего приятеля. Подонок, “пьяница”, “дерьмо”. Это еще не худшее, что он позволил себе сказать в адрес Рослякова.