Пути памяти - Анна Майклз

Я смотрел, как Атос вечерами читает, сидя за письменным столом, а видел, как мама шьет, сидя за столом обеденным, отец просматривает свежие газеты, Белла занимается музыкой. Каждый миг реальной жизни – даже самый обыденный и заурядный – проникнут образами несбывшейся жизни. Я уже не могу вспомнить их лица, но представляю себе их выражения, пытаясь вложить любовь всей жизни в самую последнюю ее секунду. Не важно, какого возраста лицо – в момент смерти нерастраченные за жизнь чувства снова делают его молодым.

Я был чем-то похож на тех древних мореплавателей из рассказов Атоса, которые прокладывали курс кораблей, когда еще не знали понятия долготы, и потому никогда точно не представляли себе, где именно они находятся. Эти люди смотрели на звезды, не узнавая знакомых созвездий, и, когда понимали, что они там, где на картах нет ничего, у них волосы становились дыбом.

На Закинтосе мы жили на вершине залитой светом и продуваемой всеми ветрами скалы. Я смирился с образами, бередившими душу, как раны. Но постоянное ожидание удара, срывающего дверь с петель, много раз за день наполняло рот привкусом крови, и чувство страха забивало все остальные ощущения. Что сильнее страха, Атос, что может быть сильнее страха?

В квадрате солнечного света, заливавшего пол спальни на Закинтосе, я возделывал свой садик, где росли мята и базилик. Я пытался представить себе, о чем думает море. Дни я проводил за письмами мертвым, а ночью, когда спал, они мне отвечали.

Атос, Атанасиос Руссос, был геологом, поклонявшимся собственной святой троице: торфу, известняку и ископаемому дереву. Но как и у большинства греков, корни его родословной восходили к морю. Отец Атоса был последним Руссосом-мореплавателем, завершившим историю семейного корабельного дела, начатую в XVIII веке, когда русские корабли через Босфор и Дарданеллы ходили из Черного моря в Эгейское. Атос знал, что любой корабль со всей оснасткой и деревянным корпусом – существо одушевленное, а затонувший корабль становится призраком. Он знал, что, если жевать сырую рыбу, проходит жажда. Он знал, что в состав морской воды входят сорок четыре элемента. Он описывал греческие галеры из кедра, проконопаченные смолой и оснащенные парусами из шелка или полотнами ярких расцветок. Он рассказывал мне о перуанских бальсовых плотах и полинезийских катамаранах из соломы. Он объяснял мне, как зимой на сковавшем реки льду строили большие сибирские плоты из таежных елей, а когда весной лед сходил, отправляли их в плавание. Иногда два таких плота соединяли друг с другом, и получался один такой огромный, что на нем можно было построить дом с каменной печью. Отец оставил Атосу мореходные карты, прошедшие через руки многих капитанов и гидрографов, которые уточняли их из поколения в поколение. Он мелом рисовал мне на контурной карте черного учебного глобуса торговые пути, какими ходил его прадед. Хоть я был тогда ребенком и душа моя сочилась кровью прошлого, для меня было ясно, что Атос давал мне шанс начать вторую жизнь – хватило б сил с ней совладать.

Людей, скрывающихся в одном убежище, физически или психологически объединяет чувство, интимность которого схожа с любовью. Я ходил за Атосом по пятам из одной комнаты в другую. Меня не покидал страх, боязнь потерять единственного человека, кому я доверял; это беспокойство мне удавалось унять только преданностью. Я сидел подле него, когда он писал за столом, размышляя над силами, превращающими море в камень, а камень – в воду. Он уже даже не пытался вовремя отправлять меня в постель. Часто я, как котенок, сворачивался у его ног клубочком, окруженный книгами, составленными в высокие пачки на полу за спинкой его кресла. Поздно ночью, когда он с головой уходил в работу, меня начинало клонить в сон. Я растворялся в запахах книжных переплетов и трубочного табака, чувствуя тяжесть его верной, крепкой руки, свисавшей как лотлинь[3] и трепавшей меня по волосам. Иногда его левая рука была опущена к земле, а правая – поднята вверх, раскрытой ладонью к небесам.

Долгие месяцы я слушал завораживающие рассказы Атоса не только об истории мореплавания, но и о прошлом самой Земли. Образы, которые он мне рисовал с мастерством актера, обретали черты реальности в пересказах забавных анекдотов, дошедших от его предков, книжных иллюстрациях и картах. Он создавал в моем воображении грандиозные картины созидания и разрушения творившей свой первозданный облик Земли:

– Представь себе могучую скалу, вскипающую, как жаркое; огромную гору, взрывающуюся языками пламени или медленно разъедаемую ливнями, которые откусывают от нее по кусочку, как от яблока…

От геологии он переходил к палеонтологии, потом к поэзии.

– Вообрази себе первое фототрофное растение, первое дыхание зверя, первые клетки, которые объединились, а не разделились, чтобы размножиться, рождение первого человека…

Он цитировал Лукреция:

– Древним оружьем людей были руки, ноги и зубы, / Камни, а также лесных деревьев обломки и сучья, / Пламя затем и огонь…[4]

Постепенно мы с Атосом постигали языки друг друга. Немного моего идиша с нашим дилетантским польским, его греческий и английский. Мы с опаской приноравливались к новым словам, пробуя их сначала на вкус, как блюда иноземной кухни.

Атос хотел, чтобы я все помнил. Он заставлял меня повторять алфавит иврита. Он каждый день говорил мне одно и то же:

– Ты будущее свое вспоминаешь.

Он учил меня витиеватым буквам греческого алфавита, похожим на причудливо изогнутые знаки иврита. Атос любил говорить, что иврит и греческий несут в себе древнее одиночество руин, «как флейта, которую слышишь издалека в оливковой роще на склоне холма, как голос, с берега зовущий плывущего в лодке».

Мало-помалу мой язык обретал печальное новое могущество. Мне очень хотелось освободиться от наполнявшей рот памяти. Хотелось, чтобы во рту возникло естественное ощущение себя самого, говорящего на прекрасном, нескладном греческом с его сочными согласными, многосложными изящными и труднопроизносимыми оборотами, похожими на рокот воды, омывающей скалу. Я ел еду греков, пил воду из колодцев Закинтоса, пока не научился различать ее вкус в разных источниках острова.

Наше отношение друг к другу становилось все более чутким, мы были как две затерянные в пространстве души, как два одиноких скитальца на палубе корабля, без руля и ветрил гулявшего в черном безбрежном океане. В углах дома вихрясь выл ветер, и не горела путеводная звезда, потому что не было того пути, который вывел бы нас к нашим близким.

Когда занималась заря, Атос порой был готов расплакаться от гордости за храбрых предков или картин нашего будущего, рисовавшихся в его воображении:

– Я стану твоим кумбарос [5], буду тебе как крестный отец, женю тебя, а потом твоих сыновей женить буду… Мы должны пронести друг друга по жизни. Чего мы без этого стоим? Дух в теле – как вино в стакане; проливаясь, оно пропитывает воздух, землю, свет… Не правы те, кто думает, что нам подвластны только мелочи жизни, а не большие свершения. На самом деле здесь все как раз наоборот! Не в нашей власти изменить мелочи, детали, из которых соткана судьба: тот миг, когда ты возвращаешься за чем-то забытым, может спасти тебя от несчастного случая, а может к нему привести. Зато нам по плечу более масштабные свершения, мы можем изо дня в день утверждать высокие гуманные идеалы, тот единственный порядок, величие которого настолько очевидно, что его нельзя не распознать.

Когда мы нашли друг друга в Бискупине, Атосу исполнилось пятьдесят. Он был красив грубой мужской красотой, крепко сбит, но не грузен, в его волосах цвета серебряной руды густо пробивалась седина. Я часто смотрел, как, вымыв голову, он причесывается и волосы укладываются широкими волнами. Я продолжал внимательно следить за его волосами, как будто ставил научный эксперимент, и они, высыхая, становились пушистыми, как пена, делали голову крупнее.

Его кабинет был полон образцов горных пород, ископаемых окаменелостей, непонятных фотографий, изображения которых казались мне таинственными ландшафтами. Я рылся в этих диковинах, брал в руки какой-нибудь вполне заурядный обломок или кусок камня.

– Ах, Яков, ты держишь кусок кости, которая была когда-то челюстью мастодонта… а это – кора дерева, которое росло тридцать пять миллионов лет назад…

Я тут же клал взятую вещь на место – как будто бездна времени жгла мне руки. Атос улыбался:

– Ничего страшного, этот камень видел столько, что детское любопытство ему вреда не причинит.

У него на столе всегда стояла чашечка крепкого черного кофе. Во время войны, когда запасы иссякли, Атос по нескольку раз заваривал кофейную гущу, пока, как он говорил, в ней не оставалось и атома аромата. Потом он безуспешно пытался делать эксперименты, смешивая семена цикория, одуванчика и лотоса, заваривая их в медной джезве, по чашке зараз, как химик, ищущий правильную пропорцию.