Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

— В Замартынье по весне вовсе оголодаешь, а там тебя и жратвой городской снабжать будут от пуза, — с воодушевлением подхватил председатель, от напряжения покраснев как вареный рак, сильно прихрамывая, опираясь на суковатую палку, проковылял от стены к стене. Остановился прямо против Бориски, протер платком пустую глазницу. — Опять же, думаю, к доброму ремеслу там тебя приспособят, чтоб в жизни не пропал. Можа еще нам во след спасибочко пошлешь. Ну, соглашайся, милай!

Бориска для виду задумался, на короткое мгновение засомневался. Здесь хоть и голодно и бедно, зато возле своих, а там… куда еще попадешь, да и что там делать сможешь? Сил нет. Слабаком стал.

— Ну, — не выдержал старец, — ну?

— Дайте, пожалуйста, подумать. — Бориске вспомнилось родное ремесленное, старинное здание на улице Софьи Перовской, лепной фасад, мраморные колонны. Каждое утро бодро вбегал он в просторный подъезд, за руку здоровался с дружками по группе краснодеревцев — Валькой Курочкиным, Генрихом Шуром, Славкой-боксером, Ахметом. Где они теперь? Живы ли? Вряд ли. Мало кто уцелел после ночного побоища на льду Ладожского озера, когда финская тяжелая артиллерия, обнаружив пешую пятитысячную колонну ремесленников, которую выводили из блокадного города, ударила сначала из пушек по льду впереди колонны, потом размолотила лед сзади, взяла в «вилку» разношерстную толпу плохо одетых, едва волочивших ноги мальчишек. Сам Бориска чудом уцелел: рядом разорвался снаряд, и он вывалился из автомашины, куда его положили, чтобы дать передышку, и через мгновение полуторка стала сползать в полынью, заваливаясь на правый борт. Как завороженный смотрел он на неземное зрелище: из черной глыби озера исходил слабый свет фар тонущей автомашины. Чудеса, оказывается, бывают на свете. И сейчас ему тоже предлагают чудо — дают возможность выбраться из глухого Замартынья. Ежели рассудить, то и правда, он здесь безродный чужак, «выковырянный», разутый и раздетый, вечно голодный, да еще с сомнительным прозвищем «жиденок».

— Ну, пошто молчишь-то? — Председатель нетерпеливо поерзал заношенными кавалерийскими галифе по деревянной лавке. — Живее, милок, соглашайся. Вот те хрест, я самолично тебя до станции дотартаю, пешим не пойдешь.

— Когда нужно выезжать? — спросил Бориска, чувствуя, как вновь закружилась голова: мужики, керосиновая лампа на столе, печь, поленницы дров — все поплыло перед глазами. Бориска испугался: рухнет на пол и… конец надеждам, такого «припадочного» и в ФЗУ не возьмут.

— Завтрева, сынок, завтрева! — Седобородый, не скрывая радости, засуетился, тайком, мелко перекрестил лоб. — Можно бы и седни, но Максимка, стервец, в смерть упитый с горя, сильно первачом закрепился, полдеревни вроде как отпевает его, голосит, а ты… я же толковал: Бориска «выковырянный», совестливый, нам, лесным бедолагам, не откажет. Ну, гладкой тебе дорожки, милок, здорово ты нас подвыручил.

— Да чего там! — захрабрился Бориска, сильно польщенный похвалой председателя. Оказывается, он тоже кой на что годен. — Где наша ни пропадала! В блокаду выжил, поди в ФЗУ не пропаду.

— Ну, милок, ну, порадел! А говорили еще: «жиденок». Да ты почудесней иного русского будешь. — Председатель прижал парня к широкой груди, тяжело задышал, обдав Бориску запахом крепчайшего табака-самосада. — Вещички-то твои бабы сей миг из школы сюды притащат, а ты на лавке отдыхай покедова.

Оба старика поспешно ушли, на всякий случай, чтоб не сбежал Бориска, закинули с внешней стороны дверь на тяжелую задвижку. Бориска удовлетворенно потер ладони, допил молоко, что оставалось в крынке, сел на широкую лавку, протянув руки к теплу. Печь то и дело стреляла искрами, крохотные огоньки падали на прибитый к полу железный лист и гасли. За стеной тонко высвистывала поземка. Бориска сидел на лавке, тупо уставясь в угол и никак не мог понять: радоваться ему или огорчаться…

Итак, прощай, лесное Замартынье! Правильно сказал великий Пржевальский: «Жизнь еще хороша тем, что можно путешествовать». Снова звонко постукивают на стыках рельсов вагоны, мелькают за окнами станции и перегоны, ослепляя глаза резким светом прожекторов на маневровых горках и подъездных путях. На нарах похрапывают и посапывают новые попутчики Бориса Банатурского — курносые и вихрастые ребята из вятских деревень, мобилизованные в фабрично-заводские училища Сибири. Посредине вагона теплушки чадит знакомая по блокадному Ленинграду печка-буржуйка, труба ее докрасна раскалилась, пышет жаром, но все равно в углах вагона холодно и сыро.

Всего сутки прошли для Бориски спокойно, на второй день пришла к нему, невезучему, большая беда. Вот и лежит теперь в углу, на самом худом месте, под нарами, в который раз проклиная тяжкую свою долю, заодно и одноглазого председателя сельсовета. Казалось, стоит только вырваться из глухой деревни, как расцветет перед тобой веселая, интересная жизнь, но… едва состав отошел от станции Юрья, как власть в вагоне, как говорится, без боя взяли в свои руки трое мордатых парней, как позже оказалось, досрочно освобожденных из северной котласской тюрьмы. Они якобы дали письменные обязательства чинно-благородно учиться в сибирском ФЗУ, и это вместо того, чтобы отсиживать свои сроки за преступления. Новоявленные «ученики», вооруженные ножами и ремнями со свинцовыми пряжками, без лишних разговоров принялись деловито «шманать» по вагону, раздавая направо и налево подзатыльники, отбирали у деревенских «сидоры» — мешки с сухарями, сало, картошку, проигрывали в карты друг дружке чужую одежду, тут же сдирая с притихших парней рубахи, штаны и телогрейки. До Бориски блатные пока не добрались, и он, чуя беду, как не единажды битый звереныш, прятал под сенную труху кусочки сухарей, тихо хрумкал их ночью. И здесь, в вагоне, он впервые ощутил всю беспросветность своего существования, откровенно сожалея, что не сгинул в блокадном Ленинграде.

А поезд спешил на Восток. Покачивалась лампочка, забранная, как на вокзалах, проволочной сеткой, скрипели двухэтажные нары. Из Борискиного тела, как из дырявой бочки, уходило желание жить дальше. Горькие мысли, как воробьи на хлеб, слетелись разом, затомили голову. «И когда только я перестану верить людям? — упрекал себя парень. — Разве справедливо, о Боже, обрушивать столько мук на одного человека? Почему мне всегда кого-нибудь жаль? А кто пожалеет меня? Эти уголовники? От них жалости не жди, на любую подлость горазды, они буквально напичканы злобой и гнусью».

На третьи сутки пути предчувствия Бориски стали, к несчастью, оправдываться. Узнав от своих вездесущих «шестерок», что в вагоне едет «выковырянный», да к тому же еще и жиденок, вожак блатных по кличке «Топорик» — длиннорукий мужик с лицом, лишенным растительности, приказал Бориске предстать перед ним. Недавние заключенные ныне располагались на верхних нарах, в самом удобном месте, у единственного на весь вагон оконца. Когда Бориска вышел на середину вагона, тот присвистнул и перекрестился:

— Чур! Чур меня! Ой, спаси и пронеси, нечистая сила! — Вожак явно дурачился. — Откуда взялся такой доходяга? А ну, отвечай, где и за что ты чалился?

— Не понимаю я твоего языка! — отмахнулся Бориска. — По-русски говори.

— Ясненько. Мне тут уже шепнули: ты по-русски тоже худо понимаешь. Скажи-ка, дружище, слово «кукуруза». Нет, лучше повторяй за мной: «На горе Арарат растет крупный виноград». Ежели не закартавишь, одно очко в твою пользу. Дальше спустим мы с тебя штанишки и посмотрим, есть ли обрезание. Во, комедия будет. Итак…

— Пошел ты, говно поганое! — Бориска попытался уйти на свое место, но двое «шестерок», по знаку вожака, схватили его за руки.

— Какой ты, однако, невежливый! — протянул «Топорик», сладко позевывая. Значит, имя тебе присваиваю такое: «Доход Петрович». Нет. «Доход Абрамович».

— Сам ты доход! — выпалил Бориска. — И в тюрьме я не сидел. — Бориска напрягся, чувствуя, что сейчас этот уголовник отомстит за столь вольное к нему обращение. Можно было бы и промолчать, стерпеть, но как переломить упрямый характер? Однако «Топорик» нахмурился, но кулаки в ход не пустил, спросил Бориску:

— Как же ты тогда дошел? — Криво усмехнулся, переглянувшись со своими дружками. — Таких шкелетов только из «нулевок» вынимали по утрам.

— Я учился в ремесленном, в городе Ленинграде! — с откровенным вызовом ответил Бориска. Он почему-то совсем не боялся уголовников, а этот мальчик-мужик по кличке «Топорик» вообще вызывал усмешку.

— Ого! — присвистнул «Топорик». — Вы слыхали, кореша? Наш прекрасный попутчик, оказывается, постигал науки в самом Санкт-Петербурге. По Невскому пинжаки прогуливал и вполне нагулялся. — Вожаку, видимо, доставляло большое удовольствие поупражняться в тюремной изящной словесности, показать тупым своим корешам собственную эрудицию. Недаром в детстве прочитал столько книг, мамаша библиотекарем служила.