Дом на Монетной - Вера Морозова

Мария миновала «железные линии», отбиваясь от назойливых зазывал, пересекла площадь. Взлетели стайкой голуби с часовенки гостиного двора. Сквозь распахнутые двери доносились чьи-то заунывные голоса. Мария раздала мелочь нищим и прибавила шаг. Старенький кружевной зонтик не спасал от полуденного зноя. К груди прижала стопку книг, полученных в библиотеке Благородного собрания. Свернула под арку и оказалась на Павловской улице.

В этот приезд в Кострому на учительский съезд она остановилась у подруги по семинарии. Гулко отбили часы на гауптвахте. Мария сверила карманные часики на бархотке и покачала головой. День выдался трудный. Долгий разговор в губернском попечительстве, бесконечные просьбы денег для школы — как и предполагала, все оказалось безрезультатным. Устала, проголодалась, а вечером встреча с Заичневским. Нужно было решить для себя: уезжать ли в село, продолжать нескончаемую борьбу с урядником, старостой, ждать столько раз обещанной новой школы, выгадывать гроши на тетради и буквари… Или уехать и заняться настоящей революционной работой, которая, как ей казалось, велась Заичневским. Но как же ее ребятишки? Неужели бросить их? Кто прав — она ли, творящая то малое, но конкретное, или Заичневский, мечтающий о «широких задачах»? Как рассердился он, когда заговорили о «малых делах»! Стукнул тростью: «Ложь! Не трусьте!» Может быть, действительно нужны энергичные меры, а она, как и многие, трусит? Мария гневно тряхнула головой. Трусит?! Нет! Она видит в этом свой долг… А если ошибается? Все эти трудные годы в деревне, в нужде, без настоящих людей. В Петербург всего лишь один раз удалось вырваться, но тогда у Оловянниковой, с которой ее связывала давняя дружба, говорили и о «малых делах», о жизни среди народа. А теперь, после разгрома народовольцев… Нынче что делать?!

Мария торопливо открыла ключом парадное, но, заслышав за спиной шум, невольно оглянулась. Грузно переставляя ноги в стоптанных сапогах, показался шарманщик. На плече ремень от блестевшей лаком шарманки, руку оттягивала клетка с попугаем. Попугай, старый, растрепанный, как сам шарманщик, тоскливо поводил глазами.

— Кто хочет узнать свое счастье?! Счастье за пятак! Подходи… Счастье за пятак!

Шарманщик передвинул ремень. Поставил клетку на серую от пыли зелень и выпустил птицу. Попугай встрепенулся, вскочил на плечо, лениво очищая клювом перышки. Тоскливо понеслась песня, простуженно вторил шарманщик, накручивая ручку. Захлопали окна, к ногам шарманщика полетели медяки, завернутые в бумажки. Шарманщик пел, полузакрыв глаза. Тряслась голова у попугая.

Песня туманная, песня далекая,И бесконечная, и заунывная,—Доля печальная, жизнь одинокая,Слез и страдания цепь непрерывная…

Последний раз взвизгнула шарманка и, прохрипев, замолкла. Шарманщик тряхнул картузом, в котором лежали билеты «со счастьем». Попугай перелетел на широкую ладонь, неохотно и сердито начал их вытягивать.

«Хорошо бы за медяк узнать свое счастье», — невольно подумала Мария.

Мария медленно закрыла парадное, звонко повернув ключ.

Комната, которую ей временно уступила подруга, крохотная. Главное украшение — печь в цветном кафеле. Непривычная. Диковинная.

Мария сложила на столик покупки, поставила в угол зонтик. Прошлась по комнате. Опустила руку за печь и извлекла тонкие листы, отпечатанные на гектографе. В летние месяцы печь становилась хранилищем нелегальщины. Прокламация…

Крайности ни в ком нет, но всякий может быть незаменимой действительностью; перед каждым открытые двери. Есть что сказать человеку — пусть говорит, слушать его будут; мучит его душу убеждение — пусть проповедует. Люди не так покорны, как стихии, но мы всегда имеем дело с современной массой… Теперь вы понимаете, от кого и кого зависит будущность людей и народов?

— От кого?

— Как — от кого? Да от нас с вами, например. Как же после этого сложить нам руки?

Мария прочитала эпиграф к прокламации, Заичневский взял его у Гоберта Оуэна, английского философа. Быстро приподнялась, взглянула на дверь. Открыта! Как она неосторожна! Опустила крюк. Ветерок развевал легкие кружевные занавески на окнах. Мария поплотнее задвинула их и села в старинное кресло, углубившись в чтение:

Россия вступает в революционный период своего существования…

…Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы, один — революция, революция кровавая, неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, все без исключения основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что погибнут, может быть, и невинные жертвы. Мы предвидим все это и все-таки приветствуем ее наступление; мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная!..

…Проследите жизнь всех сословий, и вы увидите, что общество, разделяется в настоящее время на две части, интересы которых диаметрально противоположны и которые стоят враждебно одна другой.

Конечно, что общего между народом и «императорской партией», как ее называет Заичневский. Между русским мужиком, ограбленным, забитым, и кучкой проходимцев, которым принадлежат все блага! Мария сжала виски руками, читала, сдерживая волнение:

Снизу слышится глухой и затаенный ропот народа, угнетенного и ограбленного всеми, у кого в руках есть хоть доля власти…

…Сверху стоит небольшая кучка людей довольных, счастливых. Это — помещики, предки которых или они сами были награждены имениями за прежнюю холопскую службу, это — потомки бывших любовников императриц, щедро награжденные при отставке, это — купцы, нажившие себе капиталы грабежом и обманом, это — чиновники, накравшие себе состояние— одним словом, все, все имущие, все, у кого есть собственность, родовая или благоприобретенная. Во главе ее царь. Ни он без нее, ни она без него существовать не могут…

Прав, прав Заичневский. В современном обществе все ложно — от религии, заставляющей верить в несуществующее, до семьи. Сколько волнений стоило одно ее поступление в учительскую семинарию. А в гимназию?! В частном пансионе госпожи Торсаковой для благородных девиц требовались серебряные ложечки! Потом они оставались в дар госпоже Торсаковой. Об этом пансионе кричали в либеральных кругах. Мария хотела поступить туда, да матушка не смогла набрать денег на эти злосчастные ложки.

Тонкие пальцы перебирали листки прокламации. Задумалась. А Романовы?.. Здесь, в Костроме, «в царственной колыбели», любовь к Романовым культивировалась. Из Ипатьевского монастыря приглашали на царство Михаила, здесь благословляли его чудотворной Федоровской иконой… Да, вот это место…

О Романовых — с теми расчет другой! Своей кровью они заплатят за бедствия народа, за долгий деспотизм, за непонимание современных потребностей. Как очистительная жертва сложит головы весь дом Романовых.

Уже давно ушел с улицы шарманщик. Легкой дымкой затянули небосвод облака. Подул ветерок. Затрепетали, выгнулись парусом кружевные занавески на окнах. Мария придвинула лампу с зеленым полосатым абажуром, напоминавшим арбуз. Читала…

Встреча с прошлым

Дом на Русиновой утопал в цвету. Живой изгородью поднималась сирень над деревянной решеткой. В зелени листвы вскипала цветущая пена, подсвеченная розоватыми солнечными лучами. Тяжело качались грозди на ветвях, обтянутых лакированной кожицей. Словно волна, перекатывалась сиреневая пена под ударом ветра.

Дом был старым, с покосившимися стенами, с нижним этажом, вросшим в землю. Стеклянное крыльцо пряталось в цветущих кустах жасмина, столь любимых Петром Григорьевичем. Не раз он подумывал сменить этот старый дом в сиреневом саду и не мог. Годы скитаний в далекой Сибири как-то обострили любовь к родным местам. Суровая и величественная тайга не стала милой его сердцу. Полузаросший сиреневый сад напоминал Орловщину. Барский дом… Одичавший сад… Цветущая яблонька под окнами также напоминала детство… Тоненькая, словно девчонка, раскинула она пушистые ветви, облепленные белым цветом.

Встреча с Марией Ясневой, ее восторженное отношение к нему, гонимому, радовало. В эту тяжкую пору среди воя и криков маловеров — и вдруг такое. В памяти оживала молодость, друзья… Увы, многих уже нет в живых… Желябов… Перовская… Кибальчич…

«На кончике кинжала нельзя утверждать республику», — говорил Плеханов… Пожалуй, он прав! А как быть? Мысли о былом… Вот он, безусый юнец, прощается с отцом, отставным полковником, жившим безвыездно в орловском имении. Лакею Никите приказано сопровождать молодого барина. Никита выносит баулы на высокое крыльцо, ждет, пока подадут лошадей. Отец в расстегнутом мундире тянет трубку, тоскливо глядит на дорожные хлопоты. Сын собирается поступить в университет. Почти всю ночь проговорили они в библиотеке: отец не хотел отпускать сына. За эту ночь отец сгорбился, сразу постарел. Тяжело переступал больными ногами в валенках, хотя на дворе теплый день. Зазвенели бубенцы. Вот она, дорожная тройка. Никита весело укладывал баулы. Полковник крутил висячий ус… Да, если бы не блестящие способности сына, о которых твердила вся гимназия, ни за что бы не согласился. Ямщик постукивал кнутовищем по колесу, лениво переругивался с Никитой.