Про город Кыштым - Михаил Аношкин

Башкиры, сказывают, того царя сильно ждут, хотят обратно вернуть свои земли. А ведь башкиры тоже разные бывают. Приезжал один в гости к Селезневу-управляющему. Лицо круглое, заплыло от жира, глазки еле видны в щелочки. Бороденка клинышком, холеная. С коня кое-как слез, два башкира-слуги поддерживают. У этого лошадей тьма-тьмущая, да баранов столько, сколько в бороде волос.

У Яньки есть знакомый башкирец по имени Имагул. Гол как сокол, такой же сирота, как Янька. Чекмень на нем латан-перелатан, на ногах обутки из рысьей кожи, сам шил. Зимой и летом в одном малахае ходит. У него собственного коня даже нету, у бая служит. Если Имагул будет шалить, то Яньке опасаться нечего. Сам, пожалуй, вместе с ним пойдет озоровать, чтоб Селезнева, однофамильца, пощупать, а с ним заодно конторщика и приказчика.

Правду люди бают — неспокойно стали вести себя башкирцы. Ватагами собираются. Имагула что-то давно не видно, а то бы спросить можно было.

Конторщик жирный шепчет:

— Башкирцы, они кто? Басурмане, креста на них нет. Отца-мать могут продать. Намедни ко мне вваливается знакомый, без спроса берет, мое-то и берет. До перины добрался. Я ему толкую: «Пошто разбойничаешь? Ты мой хлеб-соль ашал? Ашал. А разбойничаешь». А он мне, басурман-то: «Я твой хлеб-соль ашал, я это помнил. Завтра придем и разом голова кончаем».

Яньке так и хотелось пройтись кулаком по упитанной роже конторщика, но потом запорют насмерть. Янька ему только зло возразил: «Все врешь, гусиное перо! Не трогал тебя башкирец!»

— А ты нишкни, беглый! Не твоего ума дело!

«Надо бы тебя пощупать, ну погоди», — подумал Янька и не стал пререкаться с ярыжкой. Опасно. На конюшню может отправить, а там кнутов попробуешь!

Стоит Янька на карауле, ежится от холода, бьет себя по бокам, чтоб согреться. И вдруг слышит конский топот. Может, ослышался? Нет, двое никак скачут. Кто бы это мог в полночную пору по лесу скакать? Хотел крикнуть во весь голос: — Эй! Кто там?

Побоялся. Двое на конях возле стены, недалеко. Разговаривают. Башкирцы. Янька понимает их язык. Прислушался и обрадовался. Один голос принадлежал Имагулу. Чего это он по ночам? Да еще на коне, на чьем же?

— Здорово, Имагул! — сказал Янька. — Пошто по ночам разъезжаешь?

— Салям, Янька! Айда к нам, говорить мало-мало надо.

У караульного на полатях всегда есть веревка, мало ли для чего понадобиться может. Привязал конец покрепче и спустился по веревке вниз. Поздоровался с башкирцами, хлопнул Имагула по плечу:

— Где ты пропадаешь, друг?

И только теперь приметил, что у Имагула на поясе кривая сабля, а за спиной лук.

— Живем-гуляем, — улыбнулся Имагул. — Айда с нами!

— Не, — покачал головой Янька. — У вас кони, сабли, а я не умею. Где ж ты, друг Имагул, коня достал?

— Бай взаймы дал, — усмехнулся башкирец.

— Оно и видно!

— Скоро сюда царь приедет, жди, Янька.

— Коли придет, примем. Царя посмотрим. В жизнь не видел царей.

— Солдат нет?

— Откуда им взяться, Имагул?

— Ладно, прощай. Ехать надо.

— Прощай, Имагул.

Башкирцы ловко вскочили на коней и исчезли в лесном мраке. Янька забрался на свое место, положил веревку на место.

Прошло совсем немного времени, как была у Яньки встреча с Имагулом, а жизнь на заводе круто изменилась. В новый 1774 год остановились кыштымские заводы, заволновались работные люди. К ним проникли гонцы от пугачевского полковника Белобородова. Из уст в уста передавался царский манифест. Янька слушал и от радости руки потирал. Манифест обещал вольность и свободу, награждал крестьян «владением землями, лесными, сенокосными угодиями и рыбными ловлями», освобождал от «прежде гонимых от злодеев дворян и градских мздоимцев — судей крестьянам и всему народу налагаемых податей и отягощениев».

Позднее пришли пугачевцы. Оба завода сдались без сопротивления. Управитель Селезнев хотел было улизнуть, но его схватили и повесили.

Работные люди примкнули к пугачевцам, пошел с ними и Янька. Под Челябинском он встретился с Имагулом, но потом их пути разошлись. Сказывали знакомые башкирцы, будто подался Имагул к батыру Салавату Юлаеву.

Есть в статье историка Зырянова «Пугачевский бунт в Шадринском уезде» свидетельство. Перебежчик от пугачевцев Прокопий Чебыкин показал, что под Челябинском к ним примкнул отряд в 400 человек из кыштымских крестьян с двумя пушками. А под деревней Шершни присоединилось еще несколько отрядов, состоявших из работных людей Кыштыма, Каслей и Уфалея.

ЗАВОДЧИК

Время неумолимо двигалось вперед. Отгремела крестьянская война. Оба кыштымских завода пострадали от нее сильно. На Верхнем были сожжены все деревянные устройства, господский дом, 19 изб жителей. Выжжен был и Нижний завод, а вместе с ним 17 изб жителей. Есть основания предполагать, что сожженные избы принадлежали приказчикам и их холуям.

Время залечивает все раны. Кыштым отстроился заново. Оба завода стали работать на полном ходу.

Интересно познакомиться с образчиком эпистолярного наследства заводчика Никиты Демидова. Его письмо было опубликовано в «Пермском сборнике» в 1859 году.

17 января 1788 года Демидов писал из Санкт-Петербурга на завод:

«Караванному: Тихону Блинову, Герасиму Тимофееву, Михаилу Блинову, заводским приказчикам. Никифору Блинову, Ивану Блинову, Ивану Серебрякову, Якиму Аврамову, Прохору Блинову (сколько их много было Блиновых! — М. А.), конторщику Алферову и служителю Щеголеву.

Два письма от вас от 7 и 12 декабря за № 228 и 229 с приложениями получил, а што на заводах и прочих местах благополучно, за то благодарение Всевышнему — и на то подтверждаю: доменные суточные выходы и передел из криц в железе с большим недоделом по репортам на Кыштыме и Каслях — пакостные, паршивые и совсем бесстыдные (ишь как его понесло, когда прибыль убавилась, матершинник, видать, был и малограмотный к тому же — М. А.), а паче на Кыштыме недодел из криц в железе и лишнее сожжение из криц угля, против и Каслинского несравненно даже с большим беззаконием, на Кыштыме сожжено более; так же и выход к суточному чугуну из Кыштыма, наипаче из одной верхней домны, неслыханной и препакостно малой. Проснись отчаянной, двухглавой архибестия, торгаш и промышленник озерной и явной клятвопреступник и ослушник, смелоотчаянной кыштымской Блинов! Ребра я тебе, ей же ей, божусь, не оставлю, за такие паршивые малые выходы, за торги и промыслы с озерами и за явную такую ослушность и клятвопреступство (вот разошелся! — М. А.), и хотя бы у тебя десять голов на плечах было, у смелоотчаянного сквернавца Блиненка, то истинно, за все такие вышеописанные дурности и ослушности, все головы твои поломаю, и, как рака, раздавлю и вечно в навоз, как каналью, ввергну».

В этом письме весь Демидов. Лучшего портрета его никто бы не сумел написать, чем написал он сам. Во-первых, от каждой строчки веет несусветной глупостью и тупостью. Вместе с тем, это ничтожество имело неограниченную власть. По всей вероятности, и караванный Тихон Блинов и его однофамильцы тоже охулку на руку не клали, отчаянно воровали, были подстать своему хозяину. А работные люди и крестьяне день и ночь гнули спину.

Кыштым прожил первые свои полстолетия. Окреп, расстроился. В 1809 году кыштымские и каслинский заводы у Демидова купил вольский купец Лев Расторгуев. От смены хозяев работным людям легче не стало. Они по-прежнему трудились в кабальных условиях у домен и молотов. Оставаясь нищими, обогащали хозяев.

Расторгуев дело повел с размахом. Купил Нязепетровский чугунолитейный и железоделательный заводы, села Рождественское (Тютняры) и Воскресенское, деревни Селезни и Мылари, Азям-Уфимский завод, на месте которого построил новый завод, назвав его Шемахинским. Приписных крестьян к этому времени не стало. Забегая вперед, можно сказать, что позднее Расторгуев построил Сак-Элгинский медеплавильный и Теченский листопрокатный заводы. Сак-Элгинский завод действовал недолго, лет шесть, и был закрыт «по убожеству руд», а фактически из-за несовершенства и дороговизны производства.

Образовался Кыштымско-Каслинский горный округ, чаще его называли просто Кыштымским горным округом.

КЛИМ КОСОЛАПОВ

Косолапов стоял у окна. Днем солнце стало заметно пригревать. С крыш повисли сосульки. В замерзших окнах появились отталины. Через такую отталину Клим Фомич видит кусочек палисадника, сделанного из сосновых жердочек-тычинок. На одной жердочке примостился воробей и чего-то хорохорится.

Клим одет в овчинную нагольную шубу, в пимы, в шапку. Собрался в дальнюю дорогу. Обуревали всякие нехорошие мысли.

Вчера вечером состоялся мирской совет, на котором решено, что Косолапов должен ехать в Каслинский завод, куда прибыл из Екатеринбурга берг-инспектор Андрей Булгаков. Не опасался Клим берг-инспектора, на раздумье наводило другое обстоятельство: вместе с ним в Касли прибыла команда солдат. Ясно, зачем их туда пригнали.