Дичь для товарищей по охоте - Наталия Вико
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Получив на то благословение Епископа Филлипольского Владыки Нифона, заказала список иконы по имевшейся у меня фотографии из архива и уже через несколько месяцев счастливая стояла перед настоятелем храма…
Высокий худой священник, выслушав меня, вдруг вскинул руку, направив указательный палец на меня: «Это ты украла икону! Такие как ты! Ненавижу! Журналюги проклятые! Украла икону, а теперь грехи замолить хочешь?!»…
Палец вонзился мне прямо в сердце…
А прекрасная икона в резном деревянном кивоте осталась у меня в доме…
Спустя пару лет, я снова оказалась в Каннах, где рассказала историю про икону настоятелю русского православного храма, что на улице Александра III, Архиепископу Каннскому и Западно-Европейскому Варнаве.
«Сочту за огромное счастье принять сию святую икону в дар от вас нашему храму. Морозова люди помнят, да и убили его вот, буквально в пяти минутах ходьбы отсюда, — без тени сомнения сказал он. — Сделайте только латунную табличку с пояснением на двух языках — русском и французском».
И вот в июле 2005 года к 100-летию со дня смерти Саввы Тимофеевича Морозова список иконы Саввы Стратилата был перевезен в Канны (при содействии и участии вице-президента Российского фонда культуры Т. Шумовой, администрации компании «Аэрофлот» в лице В. Авилова и И. Чунихина, сотрудницы Федерального Агентства по культуре и кинематографии М. Блатовой, оказавших помощь в перевозке более чем тридцатикилограммовой иконы в окладе) и передан Архиепископу Каннскому и Западно-Европейскому Варнаве на вечное хранение в православном храме г. Канны на улице Александра III. Икона обрела свой храм.
А до этого был февральский вечер 2002 года, когда Московский художественный театр отмечал 140-ю годовщину со дня рождения Саввы Тимофеевича Морозова.
В фойе гостям дарили книги «Дичь для товарищей по охоте». Еще теплые. Только что из типографии…
Уютный зал малой сцены был полон людьми, взволнованные лица которых говорили о том, что все происходящее им не безразлично и что память о человеке, без которого не было бы Московского Художественного Театра, все еще жива.
Я почти не смотрела на экран, где показывали снятый при моем участии документальный фильм «Савва Морозов: смертельная игра», а вглядывалась в лица зрителей — взволнованные, светлые. У многих на глазах были слезы… И вдруг вспомнила: «Бог мой, ведь ровно двадцать лет назад, в феврале, да-да, именно в феврале 1982 года я ездила на Рогожское кладбище… „Сколько бы лет ни прошло, я расскажу…“»
Зажегся свет. Аплодисменты взорвали тишину. Ведущий, заведующий литературной частью МХТ милейший Николай Шейко поцеловал мне руку и предоставил слово…
На торжественном вечере не было лишь главного режиссера МХТ… Был занят…
Поздно вечером мы вышли из театра. Вспомнился один из наших последних разговоров с Олегом Николаевичем Ефремовым:
— Мы еще поставим в Камергерском памятник… Поставим! Представьте, Наташенька, скамейка напротив театра, а на ней сидят трое — Морозов, Станиславский и Немирович. Говорят, вроде, о своем, а сами внима-ательно наблюдают за нами…
— А вы не боитесь, Олег Николаевич, что им не понравится те, кого они увидят?
— Боюсь. Но мы — исправимся, — грустно улыбнулся он. — И непременно станем лучше. Непременно! Иначе и быть не может…
«…мануфактур-советник с бритым черепом…»
«…экзальтированная особа по имени Наталья Вико…» «…экстаз самообожания…» «…образчик дилетантской манерной женской прозы…» «…Название книги, как вы понимаете, родилось именно отсюда. Оказывается, где-то что-то на эту тему написал Горький. Типа: „Я заказал Сене дичь…“» «…фильм с безыскусным заголовком „Савва Морозов“…» и т. д.
Это о Савве Морозове, обо мне, книге, документальном фильме… и о себе… — корреспондент(ка) газеты «Новые Известия» в отчете о юбилейном вечере…
Через несколько дней после выхода книги, приехав на дачу, я открыла окно, чтобы проветрить кабинет. В гостиной зазвонил телефон. Положив книгу о С. Морозове на подоконник, я вышла. А когда вернулась — увидела белого голубя, который, наклонив головку, сидел на книге, будто пытался заглянуть внутрь черными бусинками глаз…
В течение трех дней голубь то улетал, то снова возвращался на отлив у окна кабинета. И даже позволил себя сфотографировать…
Скажете мистика? Возможно. Но ведь мистика — всего лишь то, что неподвластно рациональному человеческому разуму…
А одной тайной в истории, все-таки, стало меньше! Во всяком случае, для меня самой…
— Как мне надоел дождь, Савва, кабы ты знал! Поливает, будто осень на дворе. Тоску навевает!
— Зинаида, голубушка моя, такой дом тебе построил, вся Москва только о нем и говорит, а ты еще смеешь о тоске рассуждать? — коренастый мужчина средних лет смотрел смеющимися глазами.[1]
— А тебе не приходило в голову, Саввушка, что я могу просто по тебе тосковать? Ты вечно пропадаешь по своим делам, а мы с детьми только то и делаем, что вспоминаем, когда видели тебя в последний раз. Вскорости забудешь, как выгляжу! — повернувшись к зеркалу, Зинаида привычным движением заколола шпилькой темные волосы и довольно глянула на свое отражение.
— Да уж, забудешь, как же! — Савва порывисто обнял жену. — Не для того, наверное, тебя у племянника увел![2]
— Пусти! Все кости переломаешь! — шутливо хлопнула она мужа по спине. — Силища-то какая! Пусти, говорю!
Савва нехотя разжал руки и, уже отходя в сторону, подхватил со столика, инкрустированного светлым деревом, томик в кожаном переплете.
— Никак Пушкина читаешь? — поинтересовался он, перелистывая страницы.
— Перечитываю. Ты-то всего Пушкина наизусть знаешь, а у меня в голове свободного места уж не осталось. Все, куда ни глянь, хлопоты да дела. Суета одна, ей Богу!
Заметив, как Савва, захлопнув книгу, прикоснулся к серебряной цепочке, явно намереваясь вытянуть часы из кармана жилетки, Зинаида замолчала.
— Так что ты говорила? — Савва отпустил цепочку и, неловко повернувшись, едва не опрокинул с подставки вазу с фарфоровыми цветами. Заметив укоризненный взгляд жены, недовольно поморщился. Россыпь фарфоровых безделушек, заполнивших дом, была предметом его раздражения. У Зинаиды, определенно, отсутствовало чувство меры. Спальня из карельской березы с бронзой, мебель, покрытая голубым штофом — куда ни шло, но обилие фарфора, из которого были сделаны стоящие на столиках вазы, бесчисленные крохотные статуэтки и даже рамы зеркал — очевидный признак тщеславия и дань показной роскоши — пошлой и чрезмерной. Сам он, напротив, предпочитал строгий английский стиль во всем — и в одежде и манере поведения. Любовь ко всему английскому появилась еще в молодости, когда, закончив физико-математический факультет Московского университета, уехал изучать химию в Кембридж, где стал специалистом по красителям, и получил даже несколько патентов за изобретение. Ему нравилась английская обязательность, деловая хватка, неспешность в поведении и сдержанность в проявлении чувств. Глядя, как ревниво охраняют англичане все, связанное с традициями и собственным внутренним миром, он невольно сравнивал их с русскими, которые являли собой нечто противоположное. Распахнутая незащищенность расточительной русской души, право же, не лучшее свойство ее владельца.
— Зинаида, начала, так договаривай. А то мне уже ехать пора, — он аккуратно положил книгу на столик рядом с вазой.
— Да ты смеяться будешь, коли скажу, — с сомнением глянув на Савву, она машинально поправила вазу и взяла томик Пушкина, ласково проведя по обложке пальцами, украшенными массивными золотыми кольцами и перстнями.
— Я, знаешь ли, — смущенно склонив голову, она опустилась в кресло у окна, — только не смейся, пожалуйста! Я … гадаю по нему.
— Что? Как это — гадаешь? Как рыцари-крестоносцы по Евангелию, что ли? — усмехнулся Савва, опять нащупывая в кармашке жилетки часы.
— А просто! — Зинаида оживилась. — Открываю томик и говорю себе — на такой-то странице столько-то строк сверху или снизу надо отсчитать и прочесть, что написано. Глупо, конечно, понимаю, — заметив удивленный взгляд Саввы, попыталась оправдаться она, — но вот такая у меня появилась причуда! И надо сказать, Александр Сергеевич меня еще ни разу не подводил. Не хочешь попробовать? — протянула книгу мужу.
— Пора мне. К ужину не жди. — Савва направился было к двери но, почувствовав за спиной напряженную тишину, которая ясно свидетельствовала — в комнату вошла обида — остановился. — Ну, хорошо! — Он развернулся, прислонился плечом к дверному косяку и даже попытался улыбнуться, но улыбка не получилась, скорее — гримаса нетерпеливого раздражения. — Попробуй сама. За меня.