Карнавал - Роман Ясюкевич

Быстро пустела палатка и редела толпа, но оставшиеся подступали все ближе, словно кролики под взглядом удава.

На закате старьевщик вытер фартуком мокрое лицо и просипел: «На сегодня все. Расходитесь». Никто не двинулся с места. «Я что, непонятно говорю? Расходитесь!» — старик взмахнул рукой перед глазами, будто отгоняя наваждение. Люди только теснее сжали круг. «Ладно, ладно, — старьевщик выставил вперед ладони. — Есть у меня еще товар… Ты!» Он указал на крепкого мужчину, стоявшего в задних рядах, и тот, раздвигая толпу, двинулся к палатке. Вскоре в его руках взвизгнула плетка, и люди бросились прочь, спотыкаясь друг о друга. Мужчина настигал их, сбивал с ног.

Когда все было кончено, он вернулся к старьевщику. «Собирайся. Больше тебе здесь делать нечего». — «Уже иду. Помоги-ка». Вдвоем они взвалили тяжелый тюк на спину лошади, старьевщик взял ее под узды, и медленно ушел в темноту. Мужчина проводил его взглядом и, поудобнее перехватив плетку, направился к людям, которые ждали, покорно согнувшись в поклоне.

Утиный двор

Недавно мне рассказали одну историю. Мне она показалась интересной, и я ее записал.

В местечке, забыл название, стоял на окраине утиный двор. Каждого, кто впервые его видел, поражали размеры двора, а также забор вокруг него. «Зачем такая высокая ограда?» — спрашивали посетители. Хозяева с готовностью объясняли, что в окрестных лесах водится великое множество волков и лисиц, необычайно охочих до птичьего мяса. «Разве не проще завести собак?» — допытывались люди. «Проще-то оно проще… — отвечали хозяева. — Да вот послушайте…»

Сторожевых собак завели на утином дворе в самом начале, и все, вроде бы, шло хорошо. Волки и лисицы держались в стороне, страшась свирепых псов. По ночам они в бессильной злобе устраивали целые голодные концерты с вытьем и тявканьем, но напасть не решались. Бывало, конечно, что одна-две уточки не вернутся с прогулки, ну да от этого никто не застрахован. И собак за подобные происшествия особо не наказывали.

Так прошло несколько лет. Сторожевые собаки живут мало, меньше обычных: стерлись клыки, притупилось обоняние. Но подрастали щенки. Хорошие щенки: сильные, злобные. «Со временем», — думали хозяева утиного двора, — «И они нам послужат». А пока, разрешали щенкам расти и веселиться. Щенки веселились. Их любимым развлечением было броситься внезапно в гущу ничего не подозревающих уток, а когда те в панике бросятся в разные стороны, вырвать у них несколько перышек. Смеху-то! Старые гусаки злобно шипели, наблюдая эти невинные проказы молоденьких кобельков и сучек и пребольно пощипывали их при случае. Щенки только скалили зубы и рычали: они видели с каким уважением относятся к старым гусакам обитатели утиного двора.

Была у щенков еще одна забава. С наступлением ночи они подбирались к сетке, которой в те времена был огорожен двор, и пытались подражать вою волков и тявканью лисиц. Если у кого-то получалось похоже, он с гордостью оглядывал остальных: «Смотрите, я какой!»

И вот однажды утром обнаружили задушенного утенка. «Это что такое?!» — спросил хозяин у сторожевых псов. Те в ответ недоуменно мотали головами с виноватым, но честным видом. Когда хозяин ушел в дом, псы вытащили из укромных углов и щелей своих перетрусивших щенков и задали им хорошую трепку. Да, видно, поздно уже!

С тех пор каждое утро стали находить задушенных уток. А старые гусаки стали как-то подозрительно прихрамывать, и умирали один за другим. Сторожевые псы, конечно, догадывались, что это проделки их щенков. Но ведь это были их щенки, а не чьи-то там.

Обитатели утиного двора стали опасаться выходить по вечерам из своих клетушек, а малейший шорох заставлял испуганно колотиться их птичьи сердечки…

К сожалению, человек, рассказавший мне эту историю, не успел закончить. Его фургон разгрузили, и он уехал. Ему надо было до вечера успеть еще в одно место. Я пошел в цех. И когда проходил мимо клеток, услышал громкий скулеж новой партии собак, привезенных на наш мыловаренный завод.

Сцилла и Харибда

Были времена, когда не сожгли еще мосты над проливом и крепостных стен тогда не строили.

Под высокими арками проплывали самые большие корабли, а мальчишки, забравшись на перила, кидали на палубы яблоки, ракушки и гладкие разноцветные камушки. С берегов доносилось пение и веселый смех. Капитаны, какой бы срочный груз не наполнял трюмы их кораблей, бросали якоря, а матросы, не дожидаясь, пока спустят шлюпки, бросались вплавь. И долго потом сладко замирали их сердца, когда из темных глубин памяти вставали два белых города по берегам голубого пролива: Сцилла и Харибда.

О, если бы я был художником! Я нарисовал бы вам их прекрасные дома и удивительные парки, улыбающихся стариков и играющих детей. Я провел бы вас по улицам, и показал, как жители возводят новые здания и ремонтируют старые, делая их еще краше, чем они были. Я обязательно обратил бы ваше внимание на то, как причудливо перемешались в работе горожане в голубых и белых одеждах, цветах Сциллы и Харибды. Это были счастливые и дружные города. И слава о них — это тень могучих крыльев счастья, распространилась до самых Геркулесовых столпов.

Сегодня, по прошествии стольких лет, я тщетно пытаюсь угадать, кто первый в Сцилле решил, что ветер, дующий с пролива, слишком сырой и слишком сильный, а песни и смех, доносящиеся с противоположного берега, мешают разговаривать и не дают спокойно уснуть. А ведь это был первый камень в основании громадной стены, в одну ночь возникшей вокруг города.

Когда жители Харибды, поднявшиеся утром с постели, вышли на берег пожелать соседям хорошего дня, то увидели серую крепость с глухими железными воротами.

В страшной растерянности застыли люди: что делать? Обратить все в шутку, в святой надежде, что от смеха падут небывалые стены? Броситься всем телом на железные ворота, негодуя и удивляясь?

Но колючий порыв холодного ветра вырвал решение из оцепеневших губ. Кто-то поднял камень и установил его у кромки воды; кто-то принес второй. В тяжелом молчании, ряд за рядом, ставили стену. И когда огненный шар солнца показался в волнах пролива, города слепо уставились друг на друга гранитными глыбами, а обгоревшие остовы мостов торчали в мутной воде, словно гнилые зубы оскаленной пасти.

Если счастье и правда летят плавно и гордо, то ложь и горе бешено несутся, насмерть засекая своих черных коней. Очень скоро в памяти людей стерлись воспоминания о двух белых городах по берегам голубого пролива. Страх вытеснил печаль, как ночной холод на дно глубоких оврагов загоняет вечерний туман.

Ни один капитан, какой бы срочный груз не наполнял трюмы его корабля, не отваживался проходить между островов с серыми, притаившимися городами. Сциллой и Харибдой.

Работа есть работа

В ящике письменного стола лежали простые карандаши. Каких только бесед они между собой не вели, какие только истории не рассказывали! Еще бы, ведь одними из них чертили, другими — рисовали, третьими писали формулы, четвертыми — ноты. Рядом лежал перочинный ножик. Лежал и упорно отмалчивался, если любопытные карандаши приставали к нему с расспросами. «Разве можно быть таким скрытным? Бедняжка, он так одинок», — сокрушались мягкие карандаши. Твердые выражались категоричнее: «Мы обязаны помочь ему раскрыться!» И только старый мудрый карандашный огрызок говаривал в таких случаях: «Перочинный нож раскрывается в работе. Это давно уже врезалось мне в память. Не советую я вам ближе знакомиться с перочинным ножом». Но его никто не слушал, все знали, что у него расшатан грифель.

Однажды хозяину письменного стола понадобились карандаши. Он раскрыл нож и принялся их затачивать: 20 мм конус, 10 мм грифель… «Что вы делаете? — закричали твёрдые карандаши. — Вы срезаете нашу индивидуальность!» — «Вам нас не жалко?» — спрашивали мягкие карандаши у перочинного ножа. «Работа есть работа», — прозвучал ответ.

Бумажный забор

Жил-поживал бумажный забор. Был он исписан сверху донизу: лозунги, рекламы, объявления — все как полагается. Рядом с ним торчали два пня. Их мучило любопытство, а что там, за забором. Но забор был высок, а пни, хоть и покрупнее прочих, все-таки не деревья. Один из них, в конце концов, плюнул, и начал преспокойно гнить, а другой поднатужился и пустил росток. Шло время. Росток уже превратился в молодое деревце, но, увы, до края еще было ой как далеко.

Осенью, когда с деревца опадали листья, шальной ветер перекинул целую охапку за забор. «Ветер, вот кто мне поможет! — подумало деревце. — Только бы дунул посильнее». Ему не пришлось долго ждать: вскоре разразился ураган: перед бумажными заборами ураганы не редкость. Налетевший смерч вырвал деревце из земли, и швырнул за бумагу. При этом в заборе образовалась большая дыра, нижний край которой всего на сучок был выше гнилого пня. Это пробудило в нем остатки любопытства. «Если подгадать под порыв ветра, то можно будет подняться на передние корни и заглянуть в дыру». Так и случилось. Почти. Передние корни оказались не настолько прочными, чтобы удержать пень, а может, ураган был слишком сильным, только пень качнулся и обрушился на бумажный забор всей массой…