Залежалый товар - Робер Бобер

— А меня «Не зная весны», — подхватило «Тонкое сукно».

— А я, — пропела «Клетка», — «Месье ожидал»:

Месье ожидал в кафету, что видал во сне, —в старом кафе «Пале»с рюмочкой «Дюбонне».Били часы на стене,билась муха в окне,и все ждал-ожидал он, месье…

Хло-хлоп-хлоп! — зааплодировали две другие жакетки. Итак, их первый разговор начался с игры в знакомство.

После чего они, немного взволнованные — как бы это сказать? — «свесились» с высоты своего стеллажа к тем, кто работал в ателье. Разумеется, никто не отреагировал. Само собой, ведь только эти трое могли слышать, что они говорят.

Им казалось, что они останутся безутешны. Однако поскольку им впервые удалось завязать настоящий разговор, они все-таки ощутили, что способны утешиться. Их мечты о том, чтобы разделить судьбу всех швейных изделий, создаваемых в ателье мсье Альбера, развеялись, но то, что они обрели, открывало перед ними другой путь и давало осознание собственного бытия.

Они будут продолжать жить в этом пространстве, но иначе. Они поняли, что должны сделать что-нибудь со своим поражением. Впрочем, это и стало темой их первого настоящего разговора. Возникали новые вопросы, и отныне необходимо было отвечать на них. Нужно ли для существования, чтобы их населяло какое-либо тело? А если так, то останутся ли они при этом собой? Они жили, и это уже само по себе их успокаивало. Тем более что до сих пор они избегали этого риска — жить с чужим телом. Что может произойти? Или стоило быть отверженными, отринутыми и неведомыми, чтобы существовать по-настоящему? Жакетки пока не знали, как распорядиться этим незнакомым миром, в котором они были заперты и значения которого пока не осознавали. Впрочем, очень быстро — они это приняли как исключение, да так оно и было, — порешили, что их положение можно считать привилегией. Тем не менее оставалось одно неизвестное: что же случалось с остальными, с теми, кому работники ателье оказывали столько внимания? Жакетки снова свесились и бросили взгляд на нижний стеллаж, прямо-таки перенаселенный готовыми к выходу изделиями, дни которых в этом пространстве были сочтены. Про эти модели было известно, что они уходят в незнакомое место, — оно называется город, и оттуда не возвращаются. Зависть не заставила себя ждать.

Однажды, когда мсье Альбер вернулся из города с сияющими глазами, она обрела плоть. Только что он встретил на Больших Бульварах молодую женщину, одетую в жакетку, пользующуюся таким успехом, — «Мое сердце как скрипка». Он испытал сильнейший прилив гордости. Он даже позволил себе некоторую вольность и немного проследил за этой женщиной, но она зашла в кинотеатр «Рекс», и он, разумеется, прекратил преследование.

— Видишь, Шарль, — обратился он к мотористу, которому рассказывал о своей встрече, — одежда, вышедшая из наших рук, не исчезает — она обретает жизнь.

Чуть позже, воспользовавшись кратким отсутствием мсье Альбера, Шарль рассказал такую историю:

— Притча гласит, что однажды в Польше некий рабби, последователь Баал-Шем-Това[1], находясь среди своих учеников, увидел канатоходца. Он с таким самозабвением наблюдал за каждым его шагом, что ученики в конце концов спросили, что с ним, раз он так напряженно следит за этим жалким зрелищем.

«Этот человек, — отвечал Рабби, — рискует своей жизнью, а я не могу постичь, ради чего. Очевидно же в любом случае одно: идя по своему канату, он не может думать, что его подвиг принесет ему сто флоринов: думая об этом, он потерял бы равновесие и разбился о землю!»

Все прекратили работу, чтобы слушать, и Шарль продолжал:

— Если бы, не в пример канатоходцу, Альбер думал о деньгах, которые принесет ему каждое изделие, он бы не застрял в пути, и, несмотря на хорошую погоду, прямехонько поспешил бы в ателье. А если его интересовала только эта особа, он бы не прекратил преследование и обязательно бы отправился за ней в кино. Он же предпочел вернуться сюда, чтобы поделиться с нами своей радостью. Пройдя за молодой женщиной всего несколько минут, он испытал и удовольствие, и гордость, и просто подумал о том, что обязан этой чести самому себе.

Сказав это, Шарль улыбнулся и вернулся к работе.

Приключение мсье Альбера напомнило «Клетке», «Тонкому сукну» и «Шерстяному бархату» о вопросах относительно судьбы жакеток, сразу после завершения работы над ними переступавших за порог ателье и больше не появлявшихся. Тех, что носили имена «Я пою» или «Шарманка влюбленных», на смену которым вскоре пришли «Мои юные годы», «Когда почтальон улетает», «В Париже». С ними никогда не удавалось переброситься словечком. Купленные, они немедленно отбывали в картонных коробках. Было ли у них время что-либо узнать? Понять? Они, казалось, не выражали никаких видимых чувств. Разве что нечто вроде меланхолии, но мы не очень уверены в этом.

«Клетка», «Тонкое сукно» и «Шерстяной бархат» или, если желаете, «Месье ожидал», «Не зная весны» и «Без вас», начинали ценить свое положение. Внизу они видели лишь одну сторону вещей, но вверху, вблизи потолочной лепнины, ощущали себя маленькими божествами.

Они смотрели, слушали, комментировали: одного стихотворения, одного солнечного луча было довольно для того, чтобы все изменилось.

Тогда у них появилась единственная мечта: оставаться здесь, вместе, и как можно дольше. Ателье перестало быть тюрьмой.

Они, как и договорились, принялись с большим вниманием слушать истории, которые рассказывал Шарль, и поняли, что чуда ждать не приходится. Ибо чудо в том и состояло, чтобы не ждать его.

И они принялись мечтать.

5

Как-то утром у «Месье ожидал» ёкнуло сердце: Альбер развернул на кроильном столе отрез материи в клетку. Жакетка попыталась наладить с ней контакт. Поначалу украдкой, потом, с помощью своих подруг, действуя все более решительно, вплоть до окриков. Тщетно. Отрез не реагировал. Это был всего лишь отрез материи. Чтобы завязать беседу, требовалось быть готовой одеждой. Или, проще говоря, разделить ту же участь.

Странно, но, поколебавшись, словно он ощутил некую попытку диалога, мсье Альбер сложил отрез в клетку и заменил его альпагой, на которой набросал выкройку «Дурацкого колпака» 44 размера.

В тот же самый день три наших жакетки услышали:

— Нельзя ли взглянуть поближе на ту жакетку из тонкого синего сукна, вон там, наверху?

Но за этим ничего не последовало.

Тогда они научились слушать, настораживаясь при каждом шуме в ателье, будь то болтовня Жаклин, пение мадам Леа, всплески голосов, стрекот швейных машин, телефонные звонки, недовольство клиентов или молчание Мориса.

Они слушали истории, занимавшие всех, там, внизу: военные байки и рецепты блюд, анекдоты про воскресный бал и россказни о погоде, сплетни о какой-нибудь помолвке, комментарии фотографий, сделанных во время отпуска в Берке, пересуды про забастовки и воспоминания о школьных дневниках, новости о ценах на овощи и восторги по поводу расцветки автомобилей или просто — свеженькой радуги, с непременной изюминкой в конце, точь-в-точь как тот кролик, что обязательно выскакивает из шляпы фокусника.

Они стали наблюдать и изучили все словечки и жесты работников ателье. Приходы и уходы. Привет-как-дела и приятного-аппетита-спасибо-приходите-еще и до-завтра.

К тому же они научились отличать день от ночи, а также воскресенье — каждый раз между двух ночей — когда мастерская пустует.

И дни, когда никто не поет и непонятно почему плачут.

И вечера, когда тела утомлены.

И те, когда мсье Альбер и мадам Леа остаются одни, и он обнимает ее.

Они стали свидетелями страстей и ненависти, иллюзий и разочарований.

Они узнали грусть, усталость, беспокойство, лихорадочное ожидание и отчаяние.

Они в конце концов научились проницательности, иронии, терпению, спокойствию и радости. И возмущению. Возмущению, близкому к бунту, — как в тот день, когда заявилась клиентка из тех, что приходят в июне в надежде по дешевке купить «неликвиды» прошлого сезона.

— Снимите вон ту! — сказала она мсье Альберу, указывая на «Шерстяной бархат».

«Ту»? Ее назвали «Та»? Почему ее назвали «Та»? Все равно что «Это самое» или «Как бишь ее?».

— «Та» — не имя! Меня зовут «Без вас»! — сказала «Шерстяной бархат». — «Без вас», вот мое имя! Кстати, его видно даже оттуда, где вы находитесь, мадам. Оно написано на моем левом рукаве. Как и у любой другой висящей здесь жакетки. Справа от меня «Не зная весны», а слева — «Месье ожидал». Да, мадам. Здесь у каждого есть имя. Мадам Леа вы, разумеется, называете «мадам Леа», а мсье Альбера — «мсье Альбер». Ну и так далее. Посмотрите вокруг — имя есть у всего: у ножниц, катушки ниток, иголки, наперстка, утюга, гладильной доски. Имя манекенов — Стокман. Даже у швейных машин есть имена. Их не называют штука или штуковина. А могли бы. Их называют «Пфафф» или «Зингер», а не «31к15», потому что иногда их различают и по номерам, но этого недостаточно. Если бы этого было достаточно, мадам Леа не утруждалась бы в начале сезона давать всем нам имена. Здесь производят все размеры, от 38-го до 52-го, но оглядитесь, посмотрите внимательно, что написано внизу наших левых рукавов: «Луна-Парк», «Один в ночи» и много всего другого, на что вы даже не пожелали бросить взгляд, потому что считаете, что эта одежда вам не по карману. Так вот, не знаю, снимет ли меня, как вы говорите, мсье Альбер, но я-то уж вам не дамся, ни в коем случае. Видите ли, можно сказать, мы хорошо сидим, как говорят в ателье, а «Без вас», мадам, значит: без вас!