Владыка морей ч.2 (СИ) - Чайка Дмитрий

Глава 23

Июнь 639 года. г. Братислава.

Второе лето подряд князь проводил в столице, и это было чем-то из ряда вон выходящим. Легаты, командующие легионов, справлялись без него, совершая молниеносные набеги на земли поморян, куявов и мазовшан. Мелкие банды перли на Словению косяком, а потому войско стало работать на упреждение, разоряя непокорные земли. Обустроить границу в тех местах было совершенно невозможно. Дремучая чаща и затейливые изгибы мелких речушек, притоков могучей Вислы, вот что представляли из себя земли ляхов. Дальше было еще хуже. Самый лакомый кусок, Янтарный берег был населен воинственными и диковатыми прусами, знавшими прибалтийские леса и болота как свои пять пальцев. Отзыв Денежного Приказа на полноценную войну в тех землях был резко отрицательным, а потому карательные походы против разбойных прусских племен сменялись миром с племенами чуть более вменяемыми. С ними же велась торговля, когда янтарь продавался за соль, ткани и забористое братиславское пойло, до которого лесовики оказались весьма охочи. Заодно пытались жестко пресекать поставки туда хорошего оружия, но без особенных успехов. Все это уже стало превращаться в рутину, а потому князь позволил себе второй год подряд не бить задницу в седле, а провести это время с пользой. Причем польза оказалась налицо, потому что княгиня Мария гордо ходила по дворцу, выпятив вперед едва заметный животик. Она была непраздна.

Вырвавшись из колеса бесконечной кочевой жизни, Самослав стал внезапно замечать то, до чего раньше руки не доходили. Уж больно большая, разнообразная и сложная стала Словения. И кто только не жил в ней. Два десятка кочевых аварских племен, разных и по виду, и по языку, два десятка племен словенских, римляне в Дакии, германцы в предгорьях Альп, и даже иудеи, доставшиеся ему вместе с портом Тергестума. Все это великолепие говорило на своих наречиях, верило в разных богов, имело свою культуру (или не имело таковой) и зачастую числило кровниками собственных соседей. Вся эта дикая мешанина из сотен тысяч людей не объединялась вообще ничем, кроме персоны самого князя, армии, общей торговли, серебряного рубля и Тайного Приказа. И такая ситуация грозила огромными проблемами в будущем, если какая-нибудь деталь выпадет вдруг из этой затейливой головоломки. Посыплется все и сразу, а страну зальют реки крови. И люди умные это прекрасно понимали.

Церковь была пока еще очень слаба, а ее приходы кое-как обживались в городах и крупных весях, где сидели жупаны и старосты. Там язычество держалось крепко, и лишь очередная эпидемия оспы, не затрагивавшая крещеных, давала приток новых неофитов. Практичные княжеские подданные справедливо полагали, что еще один бог не помешает, и принимали новую веру охотно, поскольку видели от нее явную пользу. А это для язычников, живших в парадигме взаимовыгодного обмена со сверхъестественными силами, было совершенной обыденностью. Прихожане захаживали в церковь, но и почитания старых богов не бросали. Жалобы архиепископа Григория, который призывал порушить поганые капища, пока оставались без внимания. Слишком опасно это было. Не стоило приведение селян к истинной вере такой крови. Пусть добром и лаской батюшки паству нарабатывают. Детей грамоте учат, об убогих заботятся, путников привечают, утешают вдовиц и сирот. А прислать тагму, оцепить деревню и повесить на суку местного волхва ума много не надо. Только жульничество это, а не проповедь вселенской любви и всепрощения. Именно это князь владыке Григорию популярно объяснил, отчего тот смутился изрядно и перешел к тому, ради чего, собственно, и пришел.

— Я, княже, пьесу написал, — отчаянно краснея и пряча глаза, сказал Григорий. — Подражание Софоклу. Дозволь поставить под чужим именем. Лицу духовному невместно такими вещами заниматься, да только нет в том греха, я точно знаю. Пусть лучше люди серьезные пьесы смотрят, чем похабные пантомимы на ярмарках. Может, чему хорошему научатся из них. Вот!

И епископ протянул кипу бумаг, глядя на князя молящим взглядом. Самослав крякнул от неожиданности и погрузился в чтение. Он читал, бегло пролистывая страницу за страницей, а владыка сидел, чуть дыша. Он ведь осуществил мечту своей юности, когда читал великих трагиков в монастырской библиотеке.

— А ты знаешь, — изумленно поднял на него глаза князь. — На удивление, неплохо. Поставим. Только хочешь совет?

— Хочу, — зарделся Григорий, который, как и все сочинители, оказался существом обидчивым и весьма чувствительным к критике.

— Это все уже было, понимаешь? — пристально посмотрел на него князь. — Это будет интересно полгода, ну год. А потом это забудут. Тебе не переплюнуть титанов прошлого. Да и надо ли?

— Что ты предлагаешь? — расстроился Григорий, который правоту князя признавал полностью. Да, он написал плохое подражание великим пьесам прошлого. А что еще он может сделать?

— Что-нибудь свое напиши, — ответил князь. — Не подражай никому. Не думай, что все лучшее уже написали до тебя. Наплюй на всех этих Софоклов с Аристофанами. Они померли давно, а то, про что они пишут, интересно только потому, что больше ничего и нет. Перед тобой пустое поле, владыка! Что ты в нем посеешь, то и вырастет! Понял?

— Понял! — прошептал архиепископ. На него снова упало небо, как это часто и бывало, когда он говорил с князем. — Это ведь можно какую-нибудь пьесу нравоучительную написать!

— Не надо, — поморщился Самослав. — Никто это смотреть не станет. Лучше про любовь напиши.

— Про любовь? — растерялся епископ.

— Про несчастную любовь, — кивнул головой князь. — Он любил ее, она любила его. Их семьи враждовали, а суровый отец нашел ей старого и некрасивого жениха. Они хотели обвенчаться, но родители оказались против. В конце пьесы все умерли, а растроганная публика рыдает в голос. Я для тебя даже последние строки придумал:

Нет повести печальнее на свете

Чем повесть о Воиславе и Грете.

— Думаешь, это будет кому-нибудь интересно? — скептически посмотрел на него Григорий. — Сюжет, знаешь ли, княже, тоже весьма несвежий. Еще у Овидия нечто подобное было.

— Да кто тут про твоего Овидия знает, — попытался убедить его князь. — Твори, владыка! Я в тебя верю! Люди будут плакать от переживаний.

— А кто их семьям враждовать разрешит? — осторожно поинтересовался владыка. — У нас таких боярин Горан на беседу вызывает, а они после того, как штаны поменяют, начинают друг друга при встрече лобызать троекратно. Как-то не очень жизненно, государь…

— Он живет в Новгороде, она из Гамбурга, — отмахнулся от возражений князь. — Родители, купцы, познакомились на Большом торге. Не поделили чего-то по деловой части. Один другому партию тухлой селедки подсунул, а тот ему за это полбороды выдрал. Так жизненно будет? Поинтересуйся у моего секретаря. У него три жалобы на тухлую селедку лежит и ровно столько же жалоб на урон, нанесенный купеческой бороде. Суммы иска примерно одинаковые. Да что я тебя учу? Ты тут автор или я? Сам придумай что-нибудь.

— Ну, ладно, — нерешительно ответил епископ и повторил, перекатывая на языке слова:

Нет повести печальнее на свете

Чем повесть о Воиславе и Грете.

— Какой, однако, интересный размер стиха! — пробурчал он себе под нос. — Надо попробовать. В этом, определенно, что-то есть.

Он совсем уже собрался уходить, но повернулся к князю, который погрузился в чтение бумаг, и спросил.

— Кстати, государь! А как там княжич Берислав поживает? Неужто ты грех на душу возьмешь и сделаешь очередного недалекого воина из того, кто может украсить своими трудами наш бренный мир?

— Да вроде неплохо у него все, — ответил Самослав, оторвавшись на миг от чтения донесений. — Даже друга себе какого-то нашел. Он ко мне недавно с просьбой одной обратился, так я весь Тайный приказ на уши поставил. Просьба необычная, и исполнить ее весьма непросто оказалось, но не могу же я своему сыну в такой малости отказать. Пусть порадуется мальчишка, ему и так нелегко пришлось.