Ржа - Т. Корагессан Бойл

– Юнис, сюда, дьявол тебя побери.

Она так испугалась, что уронила стакан, и он разбился о плиты у ее ног, забрызгав ей щиколотки водкой. Света становилось все меньше, она плохо видела, да еще без очков, и была совершенно, по-настоящему сбита с толку, услышав голос мужа, доносящийся из ниоткуда.

– Уолт, – бормотала она, пробираясь по темной лужайке, как по минному полю, и когда вдруг упала, то виной этому была не головка водоразбрызгивателя, не нора суслика и не рельеф лужайки, а длинное и худое, растянувшееся на земле тело ее мужа.

Упав, Юнис вскрикнула – резкий короткий выдох изумления, за которым последовал мягкий звук падения и почти неизбежный хруст крупной кости или сочленения. Он слышал этот хруст раньше, столько раз, что и не сосчитать, слышал на футбольном поле, на бейсбольной или баскетбольной площадке, и сразу понял, что случилась беда. Даже хуже, чем просто беда, если такое возможно.

– Юнис, – прохрипел он, чувствуя внезапный холод на лице, – ты ушиблась?

Она была тут, рядом с ним, одна ее нога неловко лежала на его теле, лицом она зарылась в дерн. Она пыталась пошевелиться, перевернуться, подняться – все это он чувствовал, хотя не мог даже головы повернуть, чтобы посмотреть, – но у нее ничего не получалось. И когда наконец, после длительных усилий, ей удалось снять свою больную ногу с его бесчувственной, то, казалось, она не меньше часа хватала ртом воздух, прежде чем губы и язык обрели способность к ответу.

– Уолт, – выдохнула, а точнее, простонала она; да, это был стон. – У меня… кажется… ох, как больно…

Он услышал, как по улице промчалась машина – стремительное течение жизни, места поездок, места встреч. Где-то послышался голос и хлопнула дверь.

– Бедро… Кажется, мое бедро…

Он только и смог, что подавить проклятье, но ругаться теперь не было ни сил, ни смысла. Уолт стиснул зубы.

– Слушай, я не могу шевельнуться, – сказал он. – Валяюсь тут целый день и жду, пока кто-нибудь заметит. Думаешь, кто-нибудь высунул бы свою безмозглую голову за дверь, чтобы посмотреть, не отдал ли ее муж концы и не поджарился на солнце, как свиная шкура?

Она не ответила. Тени вокруг стали темнее. Лужайка из серой превратилась в черную, кроны деревьев обесцветились, а небо с каждой минутой становилось больше, словно невидимые силы раздували его до размеров вселенной. Он смотрел вверх на появившиеся звезды – выбора не было, разве что закрыть глаза. Давненько он не видел звезд, поскольку был равнодушен к любому пространству, над которым не было крыши, и сейчас был неожиданно и странно растроган, обнаружив, что они все еще здесь. По крайней мере, большинство, хотя кто их считал? Он слышал, как Юнис всхлипывает в темноте слева от него, и долгое время она ничего не говорила, только хлюпала и шмыгала носом, давясь каждым третьим или четвертым вздохом. Наконец из пустоты долетел ее голос.

– Ты всегда во всем винил меня.

Что ж, наверное, в этом была доля правды, но какой смысл говорить об этом сейчас.

– Не знаю, что со мной, Юнис, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал твердо, хотя сердце колотилось, и он понимал, что произойти может всякое. – Я не могу встать. Не могу двинуться. Понимаешь, о чем я говорю?

Ответа не было. На левое веко сел комар, легкий, как снежинка, и у него не было сил смахнуть насекомое.

– Слушай, – сказал он в небо, усеянное россыпью звезд, – тебе очень плохо? Ты можешь… Можешь хотя бы ползти?

– Больно, – всхлипнула она. – Больно, Уолт. – И снова всхлипнула – сухой надтреснутый, ломкий скрежет, резанувший его, словно зубья пилы.

Он попытался говорить мягче.

– Ничего, Юнис, все будет нормально, вот увидишь.

Как раз в тот момент, когда он произносил эти слова, из дальнего угла двора донеслось знакомое веселое звяканье поводка Пиратки, а вслед за ним радостный лай и быстрый топот бегущих лап.

– Пиратка! – крикнули они одновременно. – Умница, девочка. Иди сюда, Пиратка, иди.

Юнис ждала чуда и только чуда. Она была оптимисткой – всегда была и всегда будет – и, услышав лай собаки, в ту же минуту подумала о всех Лесси, спешащих на помощь, вспомнила Рин-Тин-Тин, Старушку, Бака, Тото[6] и много кого еще. Она лежала ничком на лужайке, щека, прижатая к траве, начала чесаться, трава змеей жалила плоть, но Юнис боялась пошевелиться из-за боли в бедре и в нижней части спины, которая, казалось, разрывала ее надвое. Конечно, она боялась и за себя, и за Уолта, но когда Пиратка остановилась над ней и стала лизать ее лицо, у нее появился проблеск надежды.

– Умница, девочка, – сказала она. – Говори, Пиратка, давай.

Пиратка говорить не умела. Уперев когтистые лапы в траву возле лица Юнис, она тихонько поскуливала, как щенок. В сущности, она и была щенком, большая, неповоротливая, глупая псина неизвестной породы, которая продолжала пачкать ковер, несмотря па постоянные наказания. Предыдущая собака, Пиратка Первая, вот это было чудо. Шотландская овчарка, яркие настороженные глаза, и такая смышленая, что могла бы выучить таблицу умножения, если бы ее научили. Юнис очень грустила, когда пришлось ее усыпить, собаке было пятнадцать лет, она высохла и перемещалась, словно на ходулях. Уолт расстроился не меньше, но сказал только: «Измеряй жизнь в собаках, и тебе здорово повезет, если их будет пять или шесть», – а затем бросил что-то в корзину.

Весь следующий час, пока комары жалили ее лицо, шею и ноги, Юнис повторяла: «Давай, детка. Беги за помощью. За помощью. Давай». Уолт поначалу тоже что-то ворчал, отдавал разные команды, но Пиратка лишь скулила сквозь стиснутые челюсти и пыталась подобраться поближе к тому, кто в тот момент казался ей более убедительным. А когда зашипела, включаясь, автоматическая система орошения, и давление выбросило в воздух первые струйки воды, собака отпрыгнула и потрусила к крыльцу, поскольку прятаться от дождя у нее ума хватало.

Когда брызнула вода, он дремал. На собаку он уже давно перестал надеяться. Чего ждала от нее Юнис? Что собака вызовет «скорую»? Он тихо грезил о самых простых вещах – постель, стакан воды, пусть даже полстакана, чтобы смочить горло, – и тут начался потоп. Это была милость Божья. Пить хотелось невыносимо, и он непроизвольно открыл рот, чувствуя себя мумией, высушенной на солнце. К сожалению, ни одна струйка не попадала в раскрытый рот старика, лежавшего навзничь посреди лужайки, и лишь отдельные капли падали на губы и язык, нисколько не утоляя жажду – он только насквозь промок и продрог. Постепенно это превратилось в разновидность восточной пытки водой, но в конце концов подземные трубы тяжко вздохнули, и потоп прекратился так же внезапно, как и начался.

Он переживал за Юнис, чувствовал себя беспомощным и слабым, даже мертвым, но переборол отчаяние и вновь попытался сесть. Точнее, мозг попытался дать команду. Но все тело, за исключением саднящей и сожженной кожи на лице, постоянной боли в коленях и дрожи, которая трясла его, как тряпку, казалось, принадлежало кому-то другому, чужаку, с которым он не мог общаться. Через некоторое время он отказался от этих попыток и мягко позвал жену. Она не ответила. Тогда он вновь задремал, и ночь, тяжело опустившись, накрыла его.

К утру он проснулся и обнаружил, что Юнис отползла на несколько шагов; изо всех сил скосив глаза влево, он мог видеть ее – бесформенная куча на блестящей траве. У него перехватило дух, он подумал о самом страшном, но тут услышал ее дыхание, а может, храп – мягкий, чуть слышный вдох, а за ним еще более мягкий выдох. Он услышал щебет птиц, возобновивших свои дневные споры, и увидел, что небо начало светлеть – явление, которого он не наблюдал со времен учебы в колледже, когда мог ночи напролет болтать о женщинах и метафизике, потягивая пиво из банки.

Тогда он бы справился. Вскочил бы с мокрой травы, проглотил десяток блинов, дюжину сосисок и помчался бы в класс, а потом в спортзал на тренировку. Тогда он занимался каждый день, и после каждого упражнения и каждого повтора видел доказательство своей силы в зеркале раздевалки. Но давно наступил конец тренировкам, коллекционированию джазовых альбомов и европейских романов, чистке зубов после еды, интересу к архитектуре, страхованию жизни и многому прочему. Осталось лишь ожидание, а ждать конца все равно где: в постели или на лужайке в качестве завтрака для стервятников. Ничего другого не будет. Будет только трава, небо, лоза, перечное дерево, жена с хрупкими костями и вывихнутым бедром, собака под крыльцом, солнце, звезды.

Стэн Садовски попытался захлопнуть перед Уолтом дверь, когда он пришел забрать Юнис, но он настоял на своем, потому что принял решение, а принятые решения менять не привык. «Она больше не хочет жить с тобой, Стэн, – сказал он. – Она не останется».

«Да ну?» – шея Стэна раздулась, а глаза полезли на лоб. Уолт не испытывал у нему ненависти. Вообще ничего не испытывал, никаких чувств. По позади Стэна в мягком свете холла стояла Юнис с испуганными глазами и отвисшей челюстью, в легком платье, подчеркивавшем все ее достоинства. «Да ну? – повторил Стэн, словно пролаял. – И как же ты, черт побери, об этом узнал?»