Сын Сарбая - Шукурбек Бейшеналиев

Тринадцать лет назад…

…Летнее пастбище в горах. Раннее утро. На зеленом холме ждет судьбы, запахнувшись в груботканый чепкень[2], надвинув на лоб потрепанный белый войлочный колпак, Сарбай. Он ссутулился, скривился, как верблюд, как одногорбый верблюд. Да, как одногорбый большой верблюд, опустившийся на колени, сжался Сарбай. Он один на холме, чутко прислушивается к тому, что делается внизу, в долине, где стоит его бедная юрта. Он на коленях ждет судьбы и ждет, чтобы женские голоса принесли ему добрые вести. Совсем один на цветущем холме. Даже не молится — уже поздно молиться, ребенок рождается, его жена рожает, вокруг нее в юрте толпятся те, кому надлежит там быть. В странном напряжении ждет Сарбай крика младенца и весь дрожит от желания, чтобы крик был мужской. И верит Сарбай, что сумеет, сумеет узнать первый крик — мужской он или женский. Сына ждет, счастья ждет рыжеусый Сарбай. На цветущем холме среди гор, стоя на коленях, ждет сына Сарбай сорокалетний.

Мгновения обратились в часы, а часы — в годы.

И вот из долины, залитой свежими лучами нового солнца, послышался крик. Из белой юрты, где открыты, откинуты и верхняя и боковая кошмы, оповещая весь свет, раздался крик ребенка. Раньше серой была юрта, сейчас, с криком ребенка, белой стала, и свет стал белым, и по лицу Сарбая, теряясь в зарослях усов и в отращенной за девять месяцев редкой бороде, пробежала слеза. И вот он сам, Сарбай, став тяжелым и неуклюжим, топорщит полы грубого чепкеня и бежит, бежит с холма к юрте, к белой юрте, откуда слышен крик мужчины, первый крик сына, первый крик человека.

Добежал Сарбай до юрты, чуть не упал от радости — он уже знал, что сын. Но в двери стояла разбитная говорливая женщина.

— С тебя суюнчи[3] причитается за радостную весть. Сын у тебя, сын! Прокричи на ухо молитву и дай ему имя! Ой-е! Что за отец у сына… Вот мальчик на руках, вот он лежит, кричи скорей имя… Имя надо прокричать, понимаешь, нет?

Издавна ведется, что, как явится на свет младенец, старейший аила, а если нет здесь старейшего, сам отец, обняв ладонью ушко отпрыска своего, прокричит мусульманский символ веры — азан. И вслед за тем наречет новорожденного именем. Вот что должен был совершить Сарбай. И понимал, что должен. Но, как только встретила его говорливая женщина в двери юрты и сказала, что сын… как она ему сказала, что родился у него сын, что случилось с Сарбаем? Испугался Сарбай? Ополоумел Сарбай? Куда делся Сарбай сорокалетний? Куда делся мудрый пастух, глава семьи, отец новорожденного сына Сарбай? Он, неловкий, неуклюжий, из железа кроенный, обратно побежал на травяной холм. Он туда побежал, где всю ночь привык стоять на коленях, смотреть вниз на юрту, ждать света солнца и крика младенца. Он спотыкался, кожаные подошвы его чокой скользили по траве. Он, как гусь, переваливался с боку на бок — раздувшийся гусь, нелепая птица с оттопыренными крыльями. Так Сарбай добрался до вершины холма. Добрался и вдруг расправил плечи. Протянул руки в сторону Мéкки и задрожал, и закричал от радости, и просветлел.

Что он кричал? Что такое, какие слова мог кричать бедолага, до сорока лет мучившийся без отпрыска? Он тряс редкой своей седеющей бородой и кричал в сторону Мекки… Одно только слово кричал:

— Ракмат!.. Ракмат, аллах мой, рак-мат!!!

Но женщины, что ждали его у входа в юрту, те, что толпились у входа в серо-белую юрту с младенцем на руках, ничего понять не могли. Они, оставив на ложе роженицу, требовали отца и слова его.

— Мужчина ты или нет?

— Ракмат! — кричал в сторону Мекки ошалевший от счастья Сарбай.

— Мужчина ты или нет? Неужели не можешь прокричать младенцу? Эй, стоящий на холме! Сыну своему не можешь прокричать азан? Мужчина ты или нет?!

А он ничего и никого не слышал и повторял свой клич, обращенный к далекому горному снегу и за него, дальше, еще дальше, по синему небу, по солнечному лучу:

— Рак-мат, ракма-ат!

Казалось, горы подхватили его голос. И долина, и реки, и деревья, острые тянь-шаньские ели, склоняли вершины, и камни катили это слово: «Ракмат, ракмат!» И громы дальних туч грохотали: «Р-р-р-акмат!» И в клекоте орлов оживало гортанное слово…

И тогда суетливая женщина, повивальная бабка, поняла наконец, что «ракмат» не только благодарность. Она подбежала к Сарбаю, ухватила его за полу чепкеня и силой заставила войти в юрту.

— Хорошее имя, хорошее имя!

И Сарбай понял, что и правда хорошее. Что всю жизнь сперва мальчик, потом юноша, а потом и зрелый муж пронесет с собой это доброе слово благодарности, слово, которое каждый произносит с поклоном и улыбкой.

И старая его мать Сакинэ, морщинистая, белоголовая, услышав, что внук ее понесет в мир людям это ласковое имя — благодарность, — просияла и помолодела.

— Кто тебя научил, а, Сарбай?

Да, кто его научил, кто шепнул ему, смиренному, богобоязненному? Он и сам не знал. Он сощурил смеющиеся глаза и глянул в синее небо, куда уже поднялось солнце. Он у солнца спросил — не оно ли ему подсказало такое простое и нежное имя.

Сарбай обратился к белобородому старцу Алá-Тóо, к тому, что подпирал плечом купол неба:

— Ой-е! Конечно, ты, аксакал[4], меня надоумил, подсказал гордое, возвышенное имя сыну пастуха, чтобы такой же он поднялся высокий и такой же сильный, как ты…

Это вслух сказал, удивляя женщин, Сарбай. Обрел дар речи. Кто помнит, чтобы раньше так много, так красиво говорил? Кто видел на лице его такую светлую улыбку?

Потом что делал Сарбай? Долго ему женщины не дали сидеть в юрте — не полагается слишком долго смотреть на маленького. Сарбай пошел, пошел. Он кругами ходил у юрты, как привязанный к колу. Подставил резвому ветру открытую волосатую грудь и сильно, глубоко вдыхал запах горных цветов и трав. Допьяна надышался Сарбай. И всё большие он делал круги, всё шире. И так дошел до горного потока, что скачет с камня на камень, кидаясь брызгами и хохоча: «Ракмат! Ракмат!»

Светлое, прохладное имя Ракмат.

А вы знаете, с той поры, как появился у Сарбая сын Ракмат, что бы ни приходилось переживать, сколько бы ни плакала и отчего бы ни кричала его жена, сам он не поддавался горю и не жаловался и не позволял себе падать духом.

Он не поддавался горю и не падал духом. Он войну пережил. Три года работал на Урале на танковом заводе. Он понимал все, что надо понимать, но он там немногое мог — метлой махал, тяжести носил, голодал, кашлял. Как и все кругом. И мерз. Ужасно, как он мерз на Урале! Но вот уже два года, как война кончилась. Сарбай дома.

Глядя, как растут дети, понимаешь, как стареешь сам.

Из тени ветхого коровника Сарбай смотрел на сына, как тот наскакивает на одного товарища, на другого, сбивает их подножкой, садится верхом и лупит голыми красными пятками, подгоняя, будто лошадок:

— Эге-ге-гей!

И вдруг мальчик заметил взгляд отца. Всех бросил и прибежал. Только глянул, слова не говоря, принялся помогать Сарбаю. Кирпич за кирпичом — стал закладывать дыру в прохудившейся стене коровника. Деловито сопел, разравнивая мастерком глину, старательно тянул ряд за рядом. Светились красные голые локти в дырах рукавов, сквозь протертые колени домотканых портов виднелась гусиная зябкая кожа. Парнишка даже и не понимал, как он выглядит. Только удивительным показалось, что отец смотрит на него непривычным наблюдающим взглядом.

А Сарбай все смотрел и смотрел и вдруг бормотать начал:

— Сын ты мой и есть мой сын: такой же, как и я. И будешь таким, и твой сын будет таким…

Мальчишка слушал отца и с еще большим прилежанием таскал тяжелые глинобитные кирпичи, клал их в раствор, шлепал в просветы мокрую глину, замазывал мастерком трещины. Он даже рот распахнул, язык высунул от старания, капли грязного пота ползли по смуглым его щекам. Он любил отца и помочь ему хотел и никак не мог понять, чем отец сегодня недоволен.

— Поди сюда, Ракмат! — позвал сына отец и похлопал ладонью по грубой желтоватой траве рядом с собой. — Сядь!

Мальчишка шумно потянул носом и утерся рукавом. Он помотал головой и вдруг буркнул:

— Я не Ракмат.

— Как так не Ракмат? Я сам дал тебе это имя. Кто же ты теперь, а? — Сарбай хотел рассмеяться, но закашлялся и с удивлением посмотрел на сына. — Кто ты? Говори.

— Никто не хочет меня так называть. Ракмат с поклоном надо говорить. Ракмат чистенький, тихоня Ракмат. Меня Дардакé зовут. Мне больше нравится.

Сарбай потянул сына за руку, усадил.

— Глупый ты, глупый! Дардаке — значит озорной, шумный, шаловливый. Тебя мать на коленях удержать не могла, ты прыгал, скакал. Разве Дардаке имя? Так, прозвище, кличка…

Сын упрямо покачал головой:

— Ракмат не могу слышать, папа. В школе учительница вызывает: «Спасибо, иди к доске», «Спасибо, ты сделал ошибку», «Спасибо, не шуми в классе». Не-ет, я Дардаке, папа. Так зови меня, пожалуйста.