Сын Сарбая - Шукурбек Бейшеналиев

Как-то раз Дардаке проснулся раньше обычного. Проснулся сразу, без понуканий матери. На душе у него было радостно, юрта, вся светлая, с открытой дверью и распахнутым тундуком, показалась ему райским шатром. Где-то поблизости звенели колокольчики, и ему показалось, что по воздуху разливается небесная музыка. Прислушавшись, мальчик понял, что звон этот не с неба пришел, он земной был, обыкновенный. Струи молока из коровьих сосков с силой бились из-под крепких рук доярок в жестяные подойники. Но ничуть не хуже была музыка оттого, что теперь ясным стало, откуда она идет. Музыка в душе была у Дардаке. И, когда замычал неокрепшим баском бычок-трехлетка, его голос призывной трубой прогремел в ушах мальчика, он почувствовал необычайный прилив сил. Он не вскочил, а прямо-таки взлетел со своего ложа, готовый бежать, кричать, петь.

Матери не было дома, она, конечно, тоже доила коров. Дардаке хотел было разыскать ее, но тут взгляд его упал на капканы, связанные сыромятным ремнем и подвешенные над дверью. Их было восемь или десять, они свисали темной гроздью и оттого, что свежий утренний ветерок пролетал через тундук в дверь, чуть-чуть позванивали, как бы напоминая о себе:

«Дзынь! Мы здесь, нам здесь скучно, дай нам работу!»

Дардаке понял мольбу железных капканов, он и сам скучал, если не находил себе дела. А так как отец все еще был в кыштаке, а мать не решилась бы даже коснуться страшных зубастых капканов, мальчику было ясно, что они к нему обращаются, для него звенят.

Весь дрожа и оглядываясь, Дардаке снял с войлочной стены вязку капканов. Торопясь, чтобы не попасться на глаза матери, сунул два капкана — большой и маленький — в свою котомку, а остальные связал и повесил на место. Посмотрел — нет, мама не заметит.

Теперь надо было скорей поесть и собраться в дорогу. Что-то он еще забыл? Ах, да. Надо же взять с собой топор — рыть ямку и вбивать колышки. Как хорошо, что в хозяйстве есть два топора, — мама не станет беспокоиться. Дардаке взял топорик поменьше, завернул в кусок старого войлока и тоже сунул в котомку. Ох и тяжелой она стала!

Теперь поскорей поесть — и бегом выгонять стадо. Он намешал в большой пиале творогу с молоком и насыпал толокна — так будет сытнее. Хлеба сейчас мало, на весь день ему полагается одна лепешка. Дардаке единым духом проглотил свой завтрак, налил из большого бурдюка в свой дорожный бурдючок айрана[14], завязал и тоже положил в котомку. Лучше бы, конечно, взять свежее молоко, но стеклянную бутылку класть с капканами и топором нельзя.

Ну, вот и готов. Можно идти. Но доярки все еще доят, коровы к выходу в путь не готовы. Да ведь еще и солнце не выбралось из-за горы. Никогда еще мальчик не вставал так рано.

Увидев сына, Салима-апа закричала:

— Ай, чумазый мой, что не спится? Уж не живот ли у тебя свело? Сколько раз тебе говорила — не ешь так много кислицы. Это ж трава — объедаться травой нельзя. Что молчишь? Может, сон тебе дурной приснился?

Дардаке не ожидал такого потока вопросов. Он как каменный стоял, боясь повернуться и показать матери, что котомка у него за спиной сегодня вдвое больше, чем обычно. И вдруг, сам не узнавая своего голоса, он важно произнес:

— Скот надо выгонять до восхода, пока не сошла еще роса. С росой трава лучше переваривается и молоко становится жирнее.

Салима-апа всплеснула руками.

— Нет, вы слышали? — закричала она, обращаясь к другим товаркам. — Наш пастух торопить нас стал, учить нас стал!..

Она боялась, что женщинам не понравятся слова ее сына и то, что мальчишка говорит с ними учеными словами.

— Откуда ты знаешь? Кто тебя учил? Школьные учителя ничего не понимают в нашем деле.

— В газете читал, — с еще большей важностью проговорил Дардаке.

В ответ на эти слова все женщины расхохотались. Мальчик, хоть был он и рослым и сильным, так смешно по-детски выпячивал губы, что слышать от него серьезные поучения без смеха было невозможно.

Из гущи столпившихся в беспорядке еще не доенных коров вышел старик в толстом стеганом тюбетее, с клинообразной белой бородкой на темном лице. Увидев аксакала, женщины сразу смолкли. Восьмидесятилетний старец вызывал в них чувство глубокого уважения, они его даже немного побаивались. Почему? Ведь все знали, что старый Буйлáш человек добрый и мягкий — не закричит, не обругает. Он и начальством не был поставлен над ними. Просто жил при ферме и помогал женщинам разными советами. Он скотину знал хорошо. Мог полечить корове потрескавшийся сосок; если вздувалось у животного брюхо, умел выпустить газы. Да мало ли что. Единственный взрослый мужчина в аиле, он мирил поссорившихся женщин, стыдил нерадивую, утешал плачущую.

Сейчас, услышав слова Дардаке и смех женщин, старый Буйлаш неожиданно взял сторону мальчика.

— Сын Сарбая правильно говорит: роса полезна. Эй, молодки, поспешите с дойкой, пора выгонять скотину!

Старик повел мальчика в сторону. Хоть годы и согнули Буйлаша, ходил он быстро, полы его рыжего выцветшего вельветового бешмета так и развевались на ветру. Поднявшись с Дардаке на такое место, чтобы все их видели, старик стал говорить:

— Сынок! Отец твой, Сарбай, ушел в долину, твоя мать, Салима, осталась с тобой одна, все другие женщины здесь вдовы и незамужние… — Он обращался к Дардаке, но к словам его прислушивались все, кто тут был. Слова старого Буйлаша ни для кого не были новостью, однако все его слушали со вниманием. — Так что, кроме тебя и меня, нет в этом аиле мужчин. Сегодня ты рано встал. Это очень хорошо, будешь теперь уводить скотину до восхода солнца. Пусть же и тетушки и девушки тоже пораньше встают. Это полезно для скота…

Сказав так, старик как бы поднял Дардаке в глазах женщин, запретил им над ним смеяться. И его послушались. Доярки стали работать быстрее, струи молока зазвенели сильнее. Когда доярки понесли на ферму покачивающиеся подойники, коровы сразу же рассыпались по ближнему лугу. Старик, все еще опираясь на плечо Дардаке, пошел с ним за стадом. Вдруг им вдогонку раздался резкий голос Салимы:

— Эй, Дардаке, вернись-ка! Что это у тебя за спиной?!

Мальчик вздрогнул и остановился. Но, обернувшись, он увидел, что его заслонил старый Буйлаш. Сняв с головы свой огромный, как котел, тюбетей, старик выразительно замахал им:

— Ой, сноха, оставь сына в покое! Котомка на спине мужчины принадлежит только ему, в нее никто не должен заглядывать. Твой парень смотри уж какой большой и рассудительный, надо ему доверять. Иди спокойно со своим молоком, Салима, сынка твоего я сам провожу!

Не дожидаясь ответа, он повернул в сторону гор и, обхватив цепкими пальцами руку Дардаке, показал этим, что он тоже должен идти. Так они зашагали за стадом, и мальчик еще долго чувствовал на своей спине пристальный, проверяющий взгляд матери. Он знал, что, если обернется, мать поймет, какое смятение происходит в его душе, и позовет домой.

Приосанившись и расправив плечи, он ускорил шаг.

Они шли по каменистому берегу горного ручья. Буйлаш — в сапогах, Дардаке — босиком. Крупная галька была холодной, скользила под ногами, больно вдавливалась в подошвы. Молодой пастух как бы и не замечал этого. Когда они свернули за ближний холм, старый Буйлаш остановился.

— Ой-е, молодой охотник! — заговорил он, покачивая головой и весело поглядывая на ноги мальчика. — Пятки-то у тебя, смотри-ка, растрескались, стали похожи на копыта киика[15]. Ничего, так и надо. Молодым и я ходил и по лесу и по горам, по холодному, по горячему; колючек барбариса и джерганака тоже не боялись мои ноги… Вот одежка у тебя ветхая. Да что там — дыру на рубашке всегда можно залатать, а если в душе дыра — это плохо. У тебя на душе, вижу, весело, легко. Так и живи! — Приподняв рукой котомку Дардаке и услыхав, как внутри звякнуло железо, старик погрозил Дардаке пальцем: — Будь осторожен! Большим капканом если руку себе переломишь, я виноват буду перед Сарбаем…

Пустив коров на сочный росистый луг и увидев, что они довольны пастбищем, Дардаке с котомкой на спине, выбрав кратчайший путь, полез по крутому склону к заросшим кустарником скалам Кара-Кыя. Сперва ноги его ласкала густая росистая трава, но, чем выше он поднимался, тем чаще вместо травы попадались грубые ползучие растения, пробивающиеся из каменных трещин. У них даже листья были колючими. Чтобы не разрезать и не занозить ноги, надо было поглядывать да поглядывать. А Дардаке ужасно спешил. Он был уверен, что его киик где-то здесь, за скалой, пасется в зарослях цветущего барбариса. Если сейчас же не поставить капкан, будет поздно — козлы уйдут в другие горы. До гребня было еще далеко. Дардаке то прыгал через трещины, то хватался руками за ветви кустов или за каменные выступы. Он все время вглядывался в просветы между кустами, надеясь увидеть шарики козьего помета или голые сучья с ободранной козьими зубами корой, как вдруг сверху упал кусок щебня. Дардаке задрал голову и увидел, что на самом хребте, поставив ноги на выступ, стоит и смотрит на него своими желтыми выпуклыми глазами огромный козел с загнутыми назад ступенчатыми рогами. Наверно, предводитель стада. До него камнем можно было докинуть — так близко он стоял. Поглядывая на Дардаке, он будто бы оценивал его силы и возможности. Поняв, наверно, что у этого человека нет в руках ружья, он презрительно покосился на него, взмахнул бородатой головой и не торопясь пошел в сторону. Потом Дардаке увидел и коз и козлят. Все они, также не торопясь, легкими скачками последовали за своим повелителем.