Я назвал его Галстуком - Милена Митико Флашар

Ну и что с того. Я встряхнулся. Стряхнул его с себя. Какое мне дело до человека, которого я больше никогда не увижу? Меня охватила прежняя тошнота. Мне стало противно оттого, что я на уровне ощущений впутался в чужую судьбу. Как будто она меня касается. Полный отвращения, я стряхнул его со своих рук и ног. Как уже было сказано: тогда я еще ничего не понимал. В тот вечер, когда я лег в постель и простыня уже укачивала меня, не знаю почему, перед тем, как погрузиться в сон, я увидел его размытое лицо на стене. Я окунулся в воды своего непонимания. Сквозь щель в занавесках на них светила луна.

12

Когда я на следующий день отправился в парк, он все так же не выходил у меня из головы. В моих снах он являлся мне то рисовым зерном, то сигаретой, то бейсбольной битой, то галстуком. Последний облик был расплывчатым — мужчина в комнате без стен. С каждым шагом он становился все прозрачнее, я стирал его.

Добравшись до своей скамейки, я с облегчением обнаружил, что скамейка напротив тоже свободна. На том месте, где он вчера сидел, от него не осталось и следа. Бригада дворников как раз вычищала урны. Окурки уже подмели и собрали в мусорный пакет. Ни одна частичка пепла не указывала на его существование. Парк снова был большим. На одной из травинок, которые кое-где прорастали из гравия, сверкнула капля росы. Я наклонился к ней, она была согрета утренним солнцем. Когда я выпрямился, он, как и вчера, вдруг возник передо мной.

Я узнал его по кривой поступи. Точно он хотел от кого-то увильнуть. Так обычно передвигаются в хаотичной толпе. На нем был тот же костюм, та же рубашка, тот же галстук. Портфель, которым он так же размахивал. Повтор. Он сел, скрестил ноги, выждал немного, откинулся назад. Вздохнул. Тот же самый вздох. Выпустил клубы дыма из ноздрей и рта. Отныне все попытки стереть его из памяти были бы напрасны. Он засел во мне, стал человеком, о котором я мог сказать: я запомнил его.

13

С собой у него был кусок хлеба. Он неуклюже достал его из бумаги, разорвал на кусочки, скатал из них маленькие шарики и рассыпал перед стайкой воркующих голубей.

— Это вам, — слышал я его бормотание. А когда он закончил кормить их: — Кыш-кыш.

Вокруг него закружились белые перья. Одно приземлилось прямо на голову. Оно запуталось в зачесанных назад волосах и придало ему несколько причудливый вид. Сидел бы он в футболке и шортах, его можно было бы принять за ребенка. Даже скука, которая вскоре его одолела, выглядела ребяческой. Он беспокойно ерзал на скамейке. Бурил пятками землю. Надувал щеки, после чего медленно выпускал из них воздух.

Я задумался о вязкой вечности только начавшегося, бесконечно тянущегося дня. Уверенность в том, что он когда-нибудь закончится, меркла в сравнении с унылой меланхолией, с которой он тянулся, а «меланхолия», как я подумал, именно то слово, которое было написано у нас обоих на лбу. Оно связывало нас. Мы встретились в нем.

Он был единственным саларименом в этом парке. Я же был здесь единственным хикикомори[2]. Значит, с нами что-то не так. Он должен быть в своем офисе, в одном из небоскребов, а я — в своей комнате, в четырех стенах. Мы не должны здесь находиться, а уж тем более делать вид, что так и надо. Высоко над нами конденсационный след от самолета. Мы не должны смотреть на это ясное, голубое небо. Я надул щеки, затем медленно выпустил воздух.

14

В полдень пришли такие же, как он. Они втекали в парк небольшими группами, садились на дальние скамейки, закидывали галстуки на плечи и весело болтали. Каждый со своим бэнто.

— Ну наконец-то обеденный перерыв, — смеялся один из них. — Наконец-то можно протянуть ноги!

Его смех мигом поддержали остальные.

Почему он не с ними? Я строил разные предположения. Быть может, он здесь проездом, опоздал на пересадочный поезд и теперь вынужден ждать следующего. А быть может, и просто так. Я не мог найти объяснений.

В его бэнто на сей раз были рисовые шарики, темпура и салат из морских водорослей. Он разъединил палочки для еды, замер, украдкой потер глаза кулаком. Я заметил, как задрожала его напряженная челюсть. Я смущенно смотрел, как он плачет. То был сдавленный плач, и я — единственный его свидетель. Смущение продолжалось: кто станет плакать средь бела дня? Кто поставит себя в такое неловкое положение? И не только себя, но и меня, его наблюдателя! Он не должен плакать, только не при мне. Ему следовало быть более скрытным. Он должен понимать сокровенность слез. Я содрогнулся, как при воспоминании о размозженном по асфальту теле. О том ужасе, когда я стоял рядом с ним в исступленной растерянности. Бледная, неестественно скрученная рука указывала на меня. Среди всех стоящих вокруг — именно на меня. Мне хотелось ослепнуть. Сигнальные огни скорой помощи кричали на меня. Я поклялся себе, что никогда больше не разделю чужие страдания. Он должен понимать сокровенность слез и смерти.

15

Он прокашлялся и взял себя в руки. Его подбородок все еще дрожал, только теперь он выпрямился и смотрел прямо перед собой, не моргая. Зажав губами сигарету, он отошел в кусты. Звук расстегивающейся и снова застегивающейся молнии. Треск веток. Я видел слишком много. Еще до того, как он вернулся, я встал и убежал прочь. Из парка, через перекресток, мимо универмага «У Фудзимото». Домой. В свою комнату. Щелчок дверного замка. Я в безопасности. Пыль мерцала в лучах света, я задернул занавески.

На следующее утро я проспал дальше обычного. Я не услышал звон будильника, остался в кровати и снова заснул. Мне приснилась невидимая нить, от которой перехватило дыхание. Ничего не произошло. Держа в голове мысль, что ничего не произошло, не происходит и никогда не произойдет, я вышел из дома.

Когда я добрался до парка, он уже сидел там, склонившись над газетой. Рядом стояла пустая коробка бэнто. Он храпел. «„Джайентс". Секрет успеха», — мимоходом прочитал я на его коленях. Галстук его был развязан. И свободно свисал с шеи. Растрепанные волосы на затылке. Я