Город в законе: Магадан, триллер - Валерий Фатеев

На самой последней страничке я прочитал курсивом набранный и в черной рамке текст…

"Редакция сообщает о трагической смерти директора книжного издательства имярек и приносит соболезнование семье и близким".

Как бывший газетчик я. понимал, как это произошло. Они что-то узнали, а газета уже подписывалась в номер, позвонили в справочное больницы, им ответили невразумительно и редактор решил вставить фитиля коллегам. В старое время поостерегся бы, за такое с работы полетел бы как птичка, а сейчас всем все до фени и никто ни за что не отвечает. Ни за клевету, ни тем более за ошибки.

— Ну что ж, — я попытался улыбнуться, хотя ничего веселого во всем этом не было, — Значит, жить мне до ста лет.

На том мы и расстались — подошло опять время подставляться под уколы.

Опер приходил еще раз, приносил альбом со снимками разных преступников, но я среди них своего не нашел. Тогда он предложил мне.

— А попробуйте нарисовать… ведь что-то вы видели.

— Я попробовал. Убил два часа и с десяток листов бумаги, рисую я вроде неплохо, но тут у меня ничего не выходило. Так я и сказал оперативнику,

Он внимательно просмотрел мои наброски и вдруг заметил:

— А вот это лицо почему-то везде повторяется.

Я взглянул на рисунки — это была та самая страшная рожа из моего кошмара в операционной. Я ничего не смог сразу ответить, но должно быть вид у меня был достаточно красноречив…

— Ну ладно, на сегодня хватит.

И ушел, унося мои листки.

За первой операцией последовала вторая, за второй — третья… Сшивали сухожилия, нервы. На каждой последующей операции устраняли ошибки предыдущей. Я потерял счет уколам, процедурам, а таблеток, наверное, съел тонну. Но вот наступил момент, когда я почувствовал, что медленно, но уверенно поправляюсь. В этот день я проснулся и заметил игру солнечных лучей на свежевымытом полу, услышал как хрустит накрахмаленный халат у процедурной сестры, и как волнующе мягок ее голос… я почувствовал жизнь и неодолимую тягу к ней.

Прошло больничных полгода.

И вот однажды я, придерживаясь за стенку, сам добрел до туалета и в этот же день стал торопить врача с выпиской. Конечно, он только посмеялся надо мной, но все-таки швы мне сняли пораньше и уже через две недели я оказался в родном доме, в нормальной прежней жизни.

Но это мне только так казалось, что в прежней…

ГЛАВА II

Дайте вино огорченному душой.

Я не могу сказать, что меня здесь не ждали — наоборот. Но не ждали так рано, поэтому когда машина подвезла меня к подъезду и с помощью водителя я поднялся к себе и позвонил, дома оказался один Илюха. Он долго, как бы не веря глазам, смотрел на меня, а потом уткнулся лицом в колени и заплакал, повторяя сквозь всхлипывания:

— Папка мой… пап…

Я был так растроган, что чуть сам не заревел. Это мой- то железокаменный упрямец, который не плакал даже, когда без наркоза ему сшивали разорванное собакой ухо, когда его наказывали или когда он терпел фиаско в безнадежном поединке с Иваном. Слезинки не проронит, а тут, вишь, как по отцу соскучился. Да только ради этого сыновнего признания стоило все пережить!

Я был еще слаб, голова кружилась и пришлось лечь на тот самый диван, на который я прицеливался в то злополучное воскресенье. Но уже через несколько минут я пододвинул к себе телефон и позвонил в издательство.

— Ты откуда, Михалыч, — заорал Дунаев, мой новый заместитель. — О, уже из дома. А не рано ли? Да нет, знаю я эти больницы, нечего там валяться — дома и стены лечат. А зайти к тебе можно — тут новостей столько накопилось, еле выгребаю.

Мы договорились встретиться завтра и тут подошла жена. Я ожидал, что она сделает мне нахлобучку за то, что удрал из больницы, но она, напротив, обрадовалась…

— Ну и нечего. На перевязки в поликлинику шофер отвезет, а уколы я и сама смогу. Да и Илюха с тобой посидит дома — в садике карантин.

Но глядя как я, волоча ногу, пробираюсь по комнате, покачала головой.

— А может, все-таки на операцию в нейрохирургии согласиться… Горячкин же предлагал, хирург он замечательный.

Это продолжался наш старый еще больничный спор. После консультации с нейрохирургом встал вопрос о новой операции — я категорически отказался по причине, в которой сам себе не хотел признаться: я просто боялся.

Наверное, я сумел бы потом преодолеть себя, но неожиданно на мою сторону встал Харитон Гаврилович. Покашливая в свои платиновые усы, он сказал буквально следующее:

— Пока не советую. Хотя операция сама по себе опасности не представляет — хуже не будет. Но тут вот какая деталь — мы этому молодому человеку всю кровь фактически перелили, самую разную, что под рукой оказалась, тут не до чистоты было, жизнь спасали. Это ли повлияло, еще что — только мы его из наркоза больше суток вывести не могли. Экспериментировать не стоит, вот время пройдет, картина станет ясной, да и силенок Валентину Михайловичу поднабраться не мешает. А там посмотрим.

На том и порешили.

— Заживет как на собаке, — отмахнулся я. Жив, и это главное…

Иван мое решение тоже одобрил.

— Наш тренер говорит, что человек силой воли может с собой что угодно сделать, — заявил он. — А у папки ее хватит, да?

Возражать было нечем и я силой воли стал делать из себя нормального человека. Дело это заключалось в ежедневных занятиях, массаже и аккуратном поглощении уймы лекарств…

На другой день, дожидаясь приезда Дунаева, опираясь на массивную трость, подаренную мне женой, я вышел во двор. Мороз стоял градусов под тридцать, северный ветерок обжигал лицо и редкие прохожие пробегали, как на соревнованиях. Я постоял немного, пережидая головокружение — так подействовал на меня свежий воздух — и медленно побрел в сторону детского садика, надо было повидать человека.

Устиныч был на месте. Обернувшись на скрип открываемой двери, он едва кружку с кипятком не выронил, но успел поставить ее на верстак и всплеснул руками.

— Батенька мой! Что я вижу… жив-здоров и на ногах.

— Ну, насчет на ногах ты, предположим, угадал процентов только на семьдесят, Устиныч. А в остальном ты прав — слухи о моей смерти сильно преувеличены…

Мы рассмеялись и пожали друг другу руки. Хозяин достал вторую чашку, тщательно сполоснул ее, вылил свой чай в банку и в руках у него оказался заветный штоф.

— Ради такого случая, можно и по одной.

Мы выпили "устиновки", как называл ее дед. Ни до ни после ничего подобного пить мне не приходилось. Чище и крепче водки, это безусловно: бражку, начальный продукт, Устиныч делал из пророщенной пшеницы, затем несколько раз перегонял, очищал различными присадками, потом в темноте настаивал на одному ему известных травах…

"Установка" пахла летней степью и пьянила меня как летняя степь… Много раз я пытался выведать секрет ее, но творец был непреклонен.

— Чабрец… донник… полынь

— Всего понемножку, — уклонялся Устиныч. — Вы, батенька мой, как и все современные люди, любите, чтобы все было ясно и просто. Тайна вас раздражает, вам неуютно и боязно с ней, потому что она непредсказуема, она неуправляема, она беременна будущим, что скрыто от смертного. Вы забываете, что и сама жизнь есть тайна величайшая…

— Тайна, — хмыкнул я. — Ножом пырнул в спину катсой- то наркоман или алкаш, вот и вся тайна.

Похоже, я чуть захмелел. Или слаб еще?

— Что у нас в городе, Устиныч? Белые или красные? А то за этой поножовщиной я совсем от жизни отстал.

Вопрос я задал серьезно и отвечал мне Устиныч тоже серьезно. Жена прозвала его моим тайным советником.

И надо сказать, что она не намного ошибалась. По уму, начитанности, умению делать неожиданные и точные выводы из совершенно не связанных между собой фактов, детсадовский сторож далеко превосходил многих знакомых мне (по телевидению, конечно) политиков и аналитиков. Дед размышлял и выдавал информацию не службы ради, не в русле политических химер, а так как он думал — очищенной, не хуже "устиновки" от всех посторонних примесей.

— Значит так… Мафия добилась власти, протащила своего человека на пост губернатора и теперь начинает требовать от него отработки потраченных средств и сил.

— Ну, скажешь, мафия… Сидор крепкий хозяйственник, в Москве на виду был, что ему, не хватало — уголовщиной пачкаться.

— Да при чем тут уголовщина! Ныне это называется правильно распорядиться возможностями и силами. Создать мощный блок, укрепить власть… взять регион в свои руки. А руки у него — ого-го. И не только руки. Первое, что он сделал в своем кабинете — кресло заменил. Под заказ ему изготовили — вдвое шире обычного. И кстати, что делает ему честь — от охраны отказался. Правда, кобель у него — не чета твоему, не в обиду будь сказано, но ведь кобеля каждый может завести.