Обмененные головы - Леонид Гиршович

Когда в третий раз вместо приветствия она мне велела сесть, я с кривой усмешкой (наверное, с кривой – какой же еще?) сказал, что и так не упаду – где писулька? Но Ирина повторила «сядь» – она была человеком плана, и, зная об этом, я не стал спорить. Она тоже села (так было ею задумано). Я протянул руку за письмом. Но вместо письма услышал, что она от меня уходит. Детей у нас, к счастью, нет, и поэтому у нее нет передо мной никаких моральных обязательств. Видит Бог, она была мне хорошей женой.

Она встала, и что же – в руке у нее заблаговременно сложенный чемодан. И сама она в дверях. Я не успел опомниться – но все-таки инстинктивно оказался рядом с ней. Тут она мне и пропела чужим голосом: «Шалом». Как какая-нибудь израильтянка, кладя телефонную трубку. Дверь захлопнулась. Я услышал, как по каменной плитке зацокали металлические набойки.

Автобус останавливался прямо перед нашими окнами. Но ходил редко – стремительность, с которой все произошло, вовсе еще не означала мгновенного исчезновения ее из моего поля зрения. В окно я увидел, как она вышла на улицу, только почему-то не стала на автобусной остановке, а подошла к пунцовой «альфа-ромео», из которой выскочил Лисовский, погрузил ее чемодан в багажник, и они счастливо уехали (все на одном дыхании).

Боже мой…

Оглушительно стучало в ушах. Я медленно сползал на пол, губа и ноздря, волочась по стене, непристойно задирались.

Лежание на полу как эпоха.

После наступил черед исследования тумбочек и шкафа. Ничто не указывало на то, что она еще недавно жила здесь. Ей удалось уничтожить следы своего пребывания не только в квартире, но и вообще в моей жизни: поздней обнаружилось, что ее фотографии изъяты все до единой, а на совместных снимках она была аккуратно срезана. Мой взгляд полз мухой по пустым ящикам – никаких «улик». Попутно перечитал я два злополучных письма, когда они попались мне на глаза. Позорное утешение: родись я негром… Надо сказать: в Израиле и до армии и в армии я пробовал что-то кропать – тщетно, такое чувство, будто между глазами и мозгом опустился железный занавес.

Видимо, мои действия, также и мысленные, между собой разделялись огромными промежутками времени: пока перечитал письма, пока встал с пола, пока обследовал ящик… Потом еще взял в руки автомат, сидел с ним на коленях, вцепившись в него, как в сильного – слабый. На память (пути которой неисповедимы) пришла фотография деда с поднятыми руками. Подражая немецкому солдату, я – как он в точности – направил дуло на созданную воображением фигуру человека. Нет, совершенно неприемлемый для меня вариант, даже близко не лежало. Сознание этого принесло какое-то облегчение, спало напряжение. Я повалялся, немножко поплакал; уже начинало темнеть, света я, естественно, не включал. Поздней занялся уничтожением своих сочинений – методично разрывая каждый лист на четыре части и спуская в клозет. Специально выбран столь унизительный вид казни вместо, скажем, предания огню. Бывает расстрел, а бывает повешенье. В ритмичности движений, подобной монотонному скандированию толпы, крепло уже родившееся решение.

К услугам обладателя солдатской одежды в любое время суток попутная машина, если не с первой, так с пятой попытки. Какой смысл было мучиться, дожидаясь утра, – я отправился в свою часть немедленно. Добираться пришлось раза в три дольше обычного. На КПП клевавший носом «страж Израилев» (Мики, Джеки, Лаки – как его там звали) по-своему истолковал мое появление среди ночи. Решив, что я без увольнительной смотался в соседний городок, он понимающе поднял средний палец [14] . Ночь была звездная, яркая, небо в мирах – их Творец, быть может, тем же доходчивым жестом по-отечески напутствовал все живое, говоря «плодитесь и размножайтесь». Так все на этом и стоит – спросите у Лаки. Спросите у четы любовников, которые после удачного побега, в первую ночь новой жизни, точно не спят, а высасывают друг у друга языки. Проклятое воображение! Ничего, скоро уймешься.

Я поднялся по лестнице, стараясь не шуметь, что было глупо вдвойне: во-первых, на субботу все ушли домой, кроме нескольких человек, которым выпало суточное дежурство – и соответственно ночлег в караульном помещении (за одного из них и принял меня часовой на воротах); во-вторых, шум, который все равно через минуту раздастся, не разбудит разве что уж одного меня. Все понятно? Тем не менее я тихо ступал по ступенькам – двенадцать и двенадцать, сам сосчитал как-то раз, когда мыл; тихо шел по галерее по направлению к своей спальне. Спален этих, пяти-шестикоечных, было четыре, и столько же приблизительно в противоположном крыле здания – для солдаток [15] . Это была стандартная английская постройка, называемая по старинке, как и при британцах, «полицией»; их полно по всему Израилю. Их немногочисленный личный состав (в своей досержантской части) обычно с тоской вспоминает хаотический быт бездонных армейских лагерей.

Вставив магазин в «узи» [16] (сперва другой стороной, как всегда, – я ведь не был настоящим солдатом), я не очень уверенно повторил то, что мне один раз когда-то показали.

Причем заколебался: перевести с предохранителя на «одиночные» или на «очередь»?

На очередь.

Открыв дверь, я привычно подошел в темноте к кровати в углу, приставил легкий коротенький «узи» к виску, большим пальцем касаясь курка. Измена проникла в нашу кроватку – с этой отвратительной пародией на мысль я повалился, но еще прежде, чем забила оглушительная дробь, «кроватка» выпрыгнула из-под меня. И тут и визг, и гангстерское та-та-та-та-та – все смешалось.

В следующий момент картина была такая. Я лежу в крови и штукатурке (как в мороженом с вареньем, если учитывать опасность, грозившую моей жизни). «Пуля оцарапала мне висок», как писал д’Аршиак [17] . Однако я не подозревал, что все так безобидно, и не смел шелохнуться. Наперегонки одевавшейся парочке вообще было не до меня, да и как иначе – нагишом оказывать мне первую помощь? К тому же с сестренкой начался нервный припадок. Лаки, сам в одной штанине, пытался убедить ее все же одеться (это был Лаки, значит, «в воротах» стоял Дуби [18] ). В этой критической ситуации их – или, если угодно, нас – и атаковал Джеки, конопатый лейтенант, надо думать, уже ожидавший боя с террористами. А за ним бежали два сержанта и еще какой-то толстяк резервист тряс брюхом.

Убедившись, что опасность ничьей жизни, включая и мою, не угрожает, хотя все еще ничего не понимая, Джеки приступил к дознанию. Он тоже перепугался ужасно – его веснушки полиняли. Один я был спокоен. Да, я открыл огонь. Нет, не в них. Я стрелял в себя – мне так хотелось.

Девица, так и не одевшаяся, завернутая в одеяло, была быстро спроважена на женскую половину. Очухиваться. При этом Джеки задал ей дурацкий вопрос: что она здесь делала? Даже Лаки засмеялся. Джеки стал оправдываться; он имел в виду другое – почему это надо было делать здесь, на моей кровати? Один из сержантов замечает, что надо было, конечно, пойти в комнату к Джеки. Меня больше ни о чем не спрашивают, я внушаю им гадливое чувство: незадачливый самоубийца, только парню весь кайф испортил. Когда меня перебинтовали, Джеки велел мне идти за ним.

Вызванный им магад (расшифровывается как «мифа-кед гдуд» – командир полка) приехал только в полдень. Если он во всем был такой же расторопный, то ничего удивительного, что его послали нами командовать (кажется, он уже был одной ногой в отставке). Магад говорил по-русски с тем же акцентом, что и Эся, только поплоше.

Так что же я здесь надумал? Еврей, солдат, мужчина, русский человек, наконец? У него была довольно своеобразная иерархия показателей жизнестойкости. Магад держал перед собой папку с моим личным делом, черпая оттуда все новые аргументы: а жена, почему я о жене не подумал – вдовой захотел сделать? Я объяснил магаду его ошибку.

Что ж, и через это должен мужчина раз в жизни пройти. В назидание он долго рассказывал мне об утратах, выпавших на его долю: тут и семья, погибшая в гетто, и войны – сколько друзей в каждой полегло: Мулик Ковенский, Шмулик Виленский, Срулик Варшавский [19] … Да сколько еще в жизни всего было! А вот он же живет – и счастлив. Сейчас он предоставит мне недельный отпуск, а там поговорим снова.

В проповедники магад годился так же, как, боюсь, и в полководцы. Но вот перед тем, как меня отпустить, он, при этом покраснев, сунул мне сто лир – чего я ему никогда не забуду (дело даже не в этих двадцати долларах – хотя я не представляю, на что бы жил иначе эту неделю).

Честно признаться, на него, по-моему, подействовала одна моя фраза – она и на меня подействовала, когда задним числом я разобрался, что за нею стоит. Магад спросил меня, между прочим, почему «для этого» я вернулся в часть. Я растерялся: действительно – почему? Стал соображать и понял – о чем, как смог, ему и сказал: я ведь живу в нормальном городском доме, как же там выстрелить? Еще в армии, тихонечко… все-таки как бы среди военных… Тут я сам себе умилился. Получалось, что я очень хороший человек, – как же такому умирать?