Живая вода - Ольга Фост

Для меня наши отношения священны, наша любовь — единственное божество, которое по-настоящему признаю над собою. И я молю тебя, любовь наша, убереги меня от поспешных оценок и слов, которые могли бы ранить любимого, убереги его от меня глупой и слепой…

Да, не бывает отношений без каких-то шероховатостей и непоняток, случается мне далеко не с первого раза распознавать за резкостью или колкостью моего милого — шутку, игру, на которые он, редкостный умница, так блестяще горазд, а я… хоть и психолог аж с красной корочкой, но я женщина, у меня чуть иное восприятие мира — эмоции впереди разумения. Вдобавок, заметила уже чётко — в отчаянной зависимости от личной луны — поэтому не всегда удаётся мне сразу понять, что же имел любимый в виду… Это горько… зато счастье — понимать затем.

Лишь бы не слишком поздно, лишь бы не слишком поздно, лишь бы не тогда, когда уже вылетели обидные слова, когда уже ударило непонимание… ведь он так беззащитен передо мной. Да, и я настолько же раскрыта ему навстречу, полностью, до самого донца, абсолютно, так абсолютно, что тоже жутко, до головокружения — как стоять на краю высокого крутого обрыва — но оно не отменяет моей ответственности за любимого, за его счастье, за радость его души и тела…

Поэтому порою я прячусь в себя, говорю с ним о чём-то стороннем, а то и вовсе молчу… возможно, и этим своим отмалчиванием задеваю его, наверняка даже, но, надеюсь, надеюсь, он понимает — лучше этим, чем, из-за слабости своей не разобравшись, ударить своим эгоизмом по его доверию… А ведь мне он невыразимо дорог таким, какой есть — ослепительно-дерзкий, жгуче-яркий, неуловимо-переменчивый, неугомонно-стремительный… и что все те выдуманные мною как бы уколы-царапки по сравнению с радостью видеть его, ощущать целиком — в настоящем свете, в его истинной красоте?

Любящие помешаны на своих любимых и на своём чувстве…

Я помешанная. Буйно даже временами. Психолог… да-да-да, сапожник без сапог.

Ах, милый, как ты там, что делаешь теперь? Может, письмо новое мне пишешь?

Расскажи, родной, расскажи мне себя.

Мне больше не удастся уснуть этой ночью. Пойду, начну новое письмо для него. Расскажу, как его люблю. Вот как сердце стучит в моей груди неустанно — так же вот…

Работы в минувшие дни было столько, что после меня только и хватало, что на поговорить в письмах с Алёшенькой. Телевизор не смотрю вот уже месяц, с момента его отъезда.

Вчера почти весь день провела у его родителей на даче, слушала их рассказы про него, мальчика. В итоге влюбилась с новой силищей. Написала ночью письмо ему об этом и вот сейчас по дороге в магазин и к моим родителям как раз и отправлю.

Вечер. Очень его жду. Минувшей ночью что-то стало совсем скверно без него, металась, маялась от духоты. Раскрыла настежь окна, как мы с ним любим. Замёрзла.

Позакрывала всё, ушла на кухню, чаёвничала до рассвета, пересматривала старое кино… про любовь, а про что же ещё?

Подумала — и Алёше в письме расскажу — что любовные = парные = супружеские отношения… точнее, их создание, — это такое же искусство, как живопись или стихосложение.

Интересно, что он ответит.

Мне всегда интересны его мысли и то, что и как он чувствует. Но лезть в душу с расспросами? Для меня нет дороже подарка, чем им самим, по его желанию что-то сделанное или рассказанное. Не выклянчивать чтобы из него.

Но, может, я неправа — и ему как раз нужно, чтобы я приставала, теребила, почемучкала и зачемкала?

Не знаю… сужу по себе. Сама не люблю, когда меня с пристрастием расспрашивают о моих делах, хоть бы и спрашивал человек в принципе доброжелательный. Особенно не люблю делиться планами. Только сделанным, только свершённым. Фактами, не прожектами.

Но с Алёшей… сейчас, когда его так давно нет рядом, и я, чтобы немного заглушить тоску без него, разговариваю с ним обо всём, что идёт на ум, я поняла, что могу, что смогу жить с ним в состоянии этой откровенности, этого монолога… И опять ловлю себя на мысли, что оно неправильно. Почему монолог? А что же Алёша — только слушать? Нет, нет, нужен диалог. А если и монолог, то готовый в любое мгновение стать диалогом…

Но вообще — правильна ли она, эта душевная нагота? Даже в отношении с тем единственным, перед кем хочется быть — нагой… Не оттолкнёт ли это, не оскорбит ли это — его?

С одной стороны — любящий готов принять любимого по максимуму, так?

С другой стороны — этот любимый, который сам любящий — станет ли он по максимуму нагружать любимую душу не только радостями своими, но и сомнениями, метаниями, горечами?

А с третьей стороны — без откровенности, без обнажённости нет любви. Или рискуешь-доверяешь(ся) — принимаешь(ся) — и вы из двоих становитесь едины, или… вас так и будет один минус один…

Работа… забрала все силы… Кажется, эта человеческая боль никогда не кончится…

Только бы не передать Алёше в письме свою усталость.

Вот уже два месяца, как он в экспедиции, но у меня недавно вдруг пропало ощущение разлуки — настолько нежен и откровенен он в письмах, настолько постоянно я в мыслях о нём, постоянно во внутреннем общении с ним, даже во сне.

Верю, верю, что волны моих мыслей касаются его лучами солнца, ароматом цветов, свежим воздухом, пением птиц или просто — удачей. И совершенно точно знаю, что его мысли, обращённые ко мне — это непременно что-то такое, что радует меня, хоть бы и… особенной пикантностью шоколада, который вчера купила попробовать…

И продолжать так могу бесконечно, потому что живу — и всегда буду жить — в потоке золотисто-солнечных мыслей и переживаний моей с ним любви.

Это спасает. Это мой щит. Это мой меч, с которым я иду и иду на легионы человеческой боли и крушу её в прах. Люди уходят от меня светлые, чистые… а я возвращаюсь в наш дом, падаю на нашу постель и говорю ему: «Милый, я сумела… я принесла немножко счастья в этот мир».

И знаю — он меня слышит.

Осталось девятнадцать дней.

Жутко выгляжу, надо в салон.

Осталось восемнадцать дней.

Восстановила стрижку, как раз к его приезду будет естественный вид. Не люблю, когда сразу из-под ножниц — вся такая… ненатуральная. Надо взъерошиться, обрасти немножко. Но, конечно, не до такой степени, какой я ещё вчера затмевала всех окрестных кикимор.

С сегодняшнего дня строгий режим, никаких ночных бдений и рефлексий. Отсыпаться! И чтобы полноценный обед!

Десять дней. Я прибавила килограмм. Достижение. Не, правда, а то он будет себя винить, что уехал, а я тут в одиночестве голодом себя морила. А я просто нервничала. Всегда тощаю, когда мне дико нервно…