Один Год - Жан Эшеноз

И что бы ни творилось в небе, в океане все равно, в любой час, подобно клочьям пены или брошенным шарам, виднелись головы серфингистов, караулящих волну. И волна возникала, и каждый, спеша ее поймать, залезал на свою доску и под углом бросался с нее, как с обрыва, несколько секунд удерживаясь наверху, а потом обрушиваясь вниз по светящейся параболе и погружаясь в пену, — а потом все сначала. Подруги серфингистов терпеливо поджидали их в специально оборудованных микроавтобусах на аллее, тянувшейся вдоль берега; проходя мимо них по дороге домой, Виктория слышала, как потрескивают автомобильные радиоприемники.

Скоро она начала выходить днем, во второй половине дня, а потом даже по вечерам, но осторожно, как выздоравливающая, и с оглядкой. В это время года было мало туристов, мало ничем не занятой молодежи, только немолодые пары, иногда иностранцы, они фотографировали пейзажи, фотографировали друг друга в пейзаже или просили кого-то сфотографировать их на этом фоне вместе. Тогда они улыбались своему аппарату, присматривая за ним, и их улыбки слегка искажала мысль о том, как бы этот кто-то не пустился вместе с этим аппаратом наутек. Бывало, что о такой услуге просили Викторию, и она охотно соглашалась, но обычно держалась в стороне, избегая поля объектива, как зон радиации. Должно быть, несколько раз ее все же случайно сфотографировали незаметно для нее, на заднем плане сдержанно улыбающейся семейной пары, и эти негативы, вероятно, целы и поныне.

В дни, когда ярко светило солнце, ей случалось также провести несколько минут на пляже, который, как все пляжи зимой, представлял собой обширное заброшенное пространство, бесполезное, глубоко исчерченное уборочными тракторами, назло которым тут и там еще торчало, наполовину зарывшись в песок, множество отбросов, как органических, так и фабричного производства, забытых купальщиками в жаркие дни или принесенных приливом. Немного народу здесь проходило: тесно переплетенные юные парочки или степенные пенсионеры, рядом с которыми выступали огромные псы с палкой в зубах или собачки поменьше, затянутые в трико. Виктория пристраивалась в тени, подальше от ледяной воды, разворачивала полотенце, потом газету, и сидя на первом, листала вторую, слушая плейер. Так она некоторое время продолжала следить за прессой, а потом перестала — на следующий день после того, как в дверь к ней позвонили.

Было раннее утро, около десяти, недели через три после приезда, и Виктория, разумеется, никого не ждала. Из кровати переместившись прямо в ванну, она додремывала в воде той же температуры, что и постель; заржавленный колокольчик, висевший у входа, не заставил ее приоткрыть хотя бы один глаз. Звон продолжался — два коротких звонка, — потом как будто унялся. Когда звяканье растаяло в воздухе, не оставив по себе ни малейшего отзвука, погруженная в воду Виктория была даже не вполне убеждена, что она вообще что-то слышала, и через двадцать секунд забыла о нем думать.

В тот же день пополудни, когда она хлопотала на кухне, потому что пора было пить чай, поднялся сквозняк, от которого громко хлопнуло окно в спальне. Она поднялась по лестнице закрыть окно, но, облокотившись на подоконник, засмотрелась на пустое море.

Пустое, но ненадолго, потому что в правом углу кадра, вдали, показался нос красно-черного грузового судна. Бездействующий в этот миг радиотелеграфист, приписанный к судну, облокотясь на леер, в подзорную трубу рассматривал испещренный домиками берег, вялые флаги, поднятые над пляжами, и швертботы с полощущимися парусами, осевшими, как старые занавески. Затем радиотелеграфист заметил прямо посреди неба двухмоторный пинтовой самолет, за которым тащился рекламный вымпел, окруженный морскими птицами, чертящими вензеля на фоне облаков, перетекающих из одной формы в другую, точно такую же, и обратно. Потом, в мгновение ока, внезапно поднявшийся ветер сухо захлопал флагами, паруса надулись, как пузыри, швертбот опрокинулся, вензеля рассыпались, вымпел заволнился в конвульсиях, и окно чуть снова не стукнуло, а в дверь тем временем опять зазвонили. Удерживая створку окна, Виктория безмолвно высунулась наружу и не сразу узнала непрошеного посетителя, который, заранее откинув голову назад, смотрел в ее сторону. А ты что тут делаешь? сказала она. Открой, ответил Луи-Филипп.

Озадаченная Виктория задумчиво посмотрела на него, не задаваясь вопросом, каким образом он ее выследил, спустилась по лестнице, потом отворила дверь. Луи-Филипп с прошлого раза слегка изменился. Разумеется, он по-прежнему оставался невысоким и щуплым, — упущенные из виду плечи, глаза, утонувшие в заботах за толстыми стеклами очков, лоб изборожден сожалениями, — но вид у него был не такой голодный, как раньше, и более ухоженный. Его одежки, строго по мерке, чистые и выглаженные, как японские денежные купюры, были тщательно подобраны в тон, и ясно, что не он сам этим занимался. Ты в роскошной форме, преувеличила Виктория. Просто я лучше питаюсь, заметался Луи-Филипп, стал немного лучше питаться.

Как-то вечером в «Центральном» Луи-Филиппу сообщили, что Виктория исчезла, и он принялся за поиски, и вот, сама понимаешь, почему я здесь. В сущности, растолковал он, насколько ему удалось разузнать, на самом деле Викторию не подозревают в смерти Феликса, но раз уж есть сомнения, лучше оставаться начеку. Держаться на расстоянии, поменьше отсвечивать. Ответственности с нее, очевидно, пока не снимают. Луи-Филипп будет держать ее в курсе дальнейших событий. Будет по-прежнему собирать сведения. Сегодня вечером он возвращается в Париж. Даст о себе знать через неделю: ничего не предпринимай, пока я не скажу. Когда он ушел, Виктория вернулась к себе в комнату, и как только растянулась на кровати и попыталась собраться с мыслями, до нее долетел один из тех негромких стуков, которые она слыхала и раньше, а за ним еще два. На этот раз стукнуло сперва вроде гонга, потом как бы захлюпало, потом зашуршало листьями. Но, как и в прошлые разы, природа звуков оставалась для нее неясной.

В следующие дни, чтобы не сидеть без дела, Виктория несколько раз думала, что надо бы навести в доме порядок, но на том и останавливалась, устрашенная необъятностью проекта. Потом она попробовала заняться садом, разровнять гравий, подстричь то, что считалось газоном, или собрать в корзинку сухие стебли пришедших в упадок гераней — но, во-первых, она не знала, с какого конца за это взяться, а потом, ей вечно не хватало инструментов.

Прошел еще месяц, и ей стало недоставать мужского общества. Пренебрегая советами Луи-Филиппа, который так и не появился, Виктория стала чаще выходить из дому и бывать на людях. Террасы кафе, гостиничные бары, рыбные рестораны, где чаны с устрицами распространяли запах кожи. Но все напрасно: правда, каждый раз находились желающие познакомиться, но никто из них никогда ее не устраивал. И, наконец, далеко не сразу, погожим вечером, неподалеку от порта ей попался кое-кто получше.

Жерар, двадцати двух лет, поджарый красавчик, направо и налево посылающий улыбки разнообразных геометрических очертаний, одетый в поношенное тонкое кожаное пальто цвета мокрого асфальта, черные вельветовые брюки и свитер-гольф, обутый в ботинки на резинках, болтался в компании других молодых людей, которых звали Фред или Карло, Бен и Жильбер с неизменной борзой, и девиц, которых звали Крис, Гаэль и Биль, и с этой Биль Жерар был связан тесней всего. Встречались каждый день в тринадцать ноль-ноль на террасе одного и того же бара. Жерар познакомил их с Викторией, и она провела с ними несколько вечеров, но, видя, что Биль дуется, вскорости стала оставаться дома и ждать, когда молодой человек придет к ней, что бывало уже довольно поздно ночью.

Виктория оставляла дверь открытой и, пока Жерар поднимался по лестнице, вельветовые рубчики терлись друг о друга и звучали, как приглушенная рассыпающаяся горохом жалоба, напоминавшая воркование голубя, когда он задерживает дыхание, и звук становился все тоньше и тоньше по мере того, как Жерар все быстрее взбирался по ступенькам. Она не спала, он входил и заставал ее в темноте, а потом, спустя час или два, они засыпали. Наутро, когда Жерар вставал первый, Виктория от неожиданности поскорей зарывалась лицом поглубже в подушку, пытаясь догнать сон, как на перроне, когда бежишь за набирающим ход поездом. Но пока Жерар одевался перед окном и его темный силуэт был вписан в светлый параллелограмм, Виктория приоткрывала один глаз, и на миг у нее на сетчатке отпечатывался его профиль, белый негатив на черном фоне, а потом она засыпала, видя эту фотографию Жерара прямо перед собой, перед опущенными веками.

Молодой человек, несмотря ни на что, по-прежнему называл ее на вы, ему неловко было ей «тыкать». Даже ночью, в постели, когда они сладострастно скатывались на второе лицо единственного числа, достаточно было любого пустяка, — помолчать или отвлечься — и Жерар снова переходил ко множественному. Среди всех радостей, которые он ей дарил, большим удовольствием были и прогулки в машине. Одаренный механик, тщательно ухаживавший за своей старенькой «Симкой-Горизонт» цвета беж, лишенной и антикварного очарования, и современного комфорта, Жерар свозил Викторию в несколько поездок по округе, на пляжи, и в Пиренеи, в Испанию и обратно, с обедами в горных ресторанчиках, пунктиром рассыпанных вдоль границы. Во время одного из таких путешествий машину как-то раз остановила дорожная полиция: обычная проверка документов на машину. Пока Жерар рылся в карманах, Виктория слегка съежилась на сидении, глядя прямо перед собой, вцепившись пальцами в ручку дверцы. Потом, когда их уже пропустили, Жерар, обернувшись, увидел, что на Виктории лица нет, с вами все в порядке? Нет-нет, сказана Виктория, все хорошо. Вы нахмурились, настаивал Жерар, это из-за полиции? Нет, повторила Виктория, все в порядке. Он улыбнулся одной из своих улыбок, и они замолчали, а спустя два километра заговорили о другом.