Столбцы - Николай Заболоцкий

Дек. 1927

Пир

В железной комнате военной,где спит винтовок небосклон,я слышу гром созвездий медный,копыт размеренный трезвон.Она летит — моя телега,гремя квадратами колес,в телеге — громкие героив красноармейских колпаках.Тут пулемет, как палец, бьется,тут пуля вьется сосунком,тут клич военный раздается,врага кидая кверху дном.А конь струится через воздух,спрягает тело в длинный круги режет острыми ногамиоглобель ровную тюрьму.

Шумят точеные цветочки,ладони жмутся горячей,а ночь нам пива ставит бочку,боченок тостов и речей.Под грохот каменных стаканов,пивную медную струю —мы пьем становье истуканов,в штыки построенных в бою!Мы пьем — и волосы трясутся,от потных рук струится пар,но лица плоски точно блюдца,и лампы маленький пожарсползает синими струямина потемневшую ладонь;знамена подняты баграмии в буквах — вдавленный огонь,и хохот заячий винтовок,шум споров, кочки недомолвок,и штык, пронзающий стаканчерез разорванный туман!

О, штык, летающий повсюду,холодный тельцем, кровяной,о, штык, пронзающий Иуду,коли еще — и я с тобой!Я вижу — ты летишь в тумане,сияя плоским острием,я вижу — ты плывешь морямиграненым вздернутым копьем.Где раньше бог клубился чадныйи мир шумел — ему свеча;где стаи ангелов печатныхлетели в небе, волочапустые крылья шалопаев, —там ты несешься, искупаяпустые вымыслы вещей —ты, светозарный как Кащей!Тебе еще не та забота,тебе еще не тот полет —за море стелется пехота,и ты за море правишь ход.За море стелются отряды,вон — я стою, на мне — шинель,(с глазами белыми солдатамладенец нескольких недель).Я вынул маленький кисетик,пустую трубку без огня,и пули бегают как дети,с тоскою глядя на меня…

Янв. 1928

Ивановы

Стоят чиновные деревья,почти влезая в каждый дом;давно их кончено кочевье —они в решетках, под замком.Шумит бульваров теснота,домами плотно заперта.

Но вот — все двери растворились,повсюду шепот пробежал:на службу вышли Ивановыв своих штанах и башмаках.Пустые гладкие трамваиим подают свои скамейки;герои входят, покупаютбилетов хрупкие дощечки,сидят и держат их перед собой,не увлекаясь быстрою ездой.

А мир, зажатый плоскими домами,стоит, как море, перед нами,грохочут волны мостовые,и через лопасти колес —сирены мечутся простыев клубках оранжевых волос.Иные — дуньками одеты,сидеть не могут взаперти:ногами делая балеты,они идут. Куда итти,кому нести кровавый ротик,кому сказать сегодня «котик»,у чьей постели бросить ботики дернуть кнопку на груди?Неужто некуда итти?!

О, мир, свинцовый идол мой,хлещи широкими волнамии этих девок упокойна перекрестке вверх ногами!Он спит сегодня — грозный мир,в домах — спокойствие и мир.

Ужели там найти мне место,где ждет меня моя невеста,где стулья выстроились в ряд,где горка — словно Арарат,повитый кружевцем бумажным,где стол стоит и трехэтажныйв железных латах самоваршумит домашним генералом?

О, мир, свернись одним кварталом,одной разбитой мостовой,одним проплеванным амбаром,одной мышиною норой,но будь к оружию готов:целует девку — Иванов!

Янв. 1928

Свадьба

Сквозь бревна хлещет длинный луч,могучий дом стоит во мраке,огонь раздвинулся горючсквозь окна в каменной рубахе;медали вывесками меди висят,фонарь пустынный бредитнад цифрой, выдавленной пальцеммансарды бедным постояльцем.И сквозь большие коридоры,где балки лезут в потолок,где человеческие норыдомашний выдавил сурок, —нам кухня кажется органом,она поет в сто двадцать дудок,она сверкает толстым краном,играет в свадебное блюдо;кофейных мельниц на ветрумы слышим громкую игру —они качаются во мракечетырехгранны, стройны, наги,и на огне, как томада,сидит орлом сковорода.

Как солнце черное амбаров,как королева грузных шахт,она спластала двух омаров,на постном масле просияв!Она яичницы кокетствопризнала сердцем бытия,над нею проклинает детствоцыпленок, синий от мытья —он глазки детские закрыл,наморщил разноцветный лобики тельце сонное сложилв фаянсовый столовый гробик.Над ним не поп ревел обедню,махая пó-ветру крестом,ему кукушка не певалаковарной песенки своей —он был закован в звон капусты,он был томатами одет,над ним, как крестик, опускалсяна тонкой ножке сельдерей.Так он почил в расцвете дней —ничтожный карлик средь людей.

Часы гремят. Настала ночь.В столовой пир горяч и пылок,бокалу винному невмочьрасправить огненный затылок.Мясистых баб большая стаясидит вокруг, пером блистая,и лысый венчик горностаявенчает груди, ожиревв поту столетних королев.Они едят густые сласти,хрипят в неутоленной страсти,и, распуская животы,в тарелки жмутся и цветы.Прямые лысые мужьясидят как выстрел из ружья,но крепость их воротниковдо крови вырезала шеи,а на столе — гремит вино,и мяса жирные траншеи,и в перспективе гордых харьбагровых, чопорных и скучных —как сон земли благополучной,парит на крылышках мораль.

О, пташка божья, где твой стыд?И чтó к твоей прибавит честижених, приделанный к невестеи позабывший гром копыт?Его лицо передвижноееще хранит следы венца;кольцо на пальце молодоесверкает с видом удальца;и поп — свидетель всех ночей —раскинув бороду забралом,сидит как башня перед балом,с большой гитарой на плече.

Так бей, гитара! Шире круг!Ревут бокалы пудовые.Но вздрогнул поп, завыл и вдругударил в струны золотые!И вот — окончен грозный ужин,последний падает бокал,и танец истуканом кружиттолпу в расселину зеркал,руками скорченными машет,кофейной мельницей вертит,ладонями по роже мажет,потом кричит: иди, иди,ну что ж, иди!И по засадам,ополоумев от вытья,огромный дом, виляя задом,летит в пространство бытия.А там — молчанья грозный сон,нагие полчища заводов,и над становьями народов —труда и творчества закон.

Февр. 1928

Фокстрот

В ботинках кожи голубой,в носках блистательного франта,парит на воздухе геройв дыму гавайского джаз-банда.Внизу — бокалов воркотня,внизу — ни ночи нет ни дня,внизу — на выступе оркестракак жрец качается маэстро,он бьет рукой по животу,он машет палкой в пустотуи легких галстуков извилинана грудь картонную пришпилена.

Ура! ура! Герой парит —гавайский фокус над Невою!То ручки сложит горбылем,то ногу на ногу закинет,то весь дугою изогнется,но нету девки перед ним —и улетает херувим,и ножка в воздухе трясется.

А бал гремит — единороги бабы выставили в пляскеу перекрестка гладких ногчижа на розовой подвязке.Смеется чиж — гляди! гляди!но бабы дальше ускакалии медным лесом впередигудит фокстрот на пьедестале.

И, так играя, человекродил в последнюю минутупрекраснейшего из калек —женоподобного Иуду.Его музыкой не буди —он спит сегодня помертвелыйс цыплячьим знаком на грудиросток болезненного тела.А там — над бедною землей,во славу винам и кларнетам —парит на женщине герой,стреляя в воздух пистолетом!

Март 1928