240. Примерно двести сорок с чем-то рассказов. Часть 1 - А. Гасанов

– А это чего же у него тогда?.., – мама хохочет в голос, закатывая глаза к потолку.

– «Чего-чего»?, – меня их смех очень раздражает почему-то, – щётка такая. Не понятно, что ли?.. Чем же ему трубу чистить?..

Они ещё посмеялись, и мы ушли.

И потом выяснилось, что воспитательница весь день считала, что Гасанов Алик когда вырастит, мечтает стать чёртом с хвостом…

…Лет десять эту историю моя мама рассказывала за каждым застольем, при каждом удобном случае. И меня опять это раздражало почему-то немного.

Непонятливые люди…

****

Аджика

…В Пензенский детский дом восьмилетняя Куралай поступила два года назад.

…Бабушка Алуа вдруг запричитала как-то, и легла «полежать». Через пару часов она затихла и перестала дышать. Куралай несколько часов сидела рядом, смотрела на бабушкин рот, и ждала, когда та смешно выдохнет «охохохо-эх-ха!», откроет глаза, и скажет привычно: «Ну? Как ты, жаным-наным?» Просидев в тишине возле бабушки почти сутки, Куралай постучала к соседям из 47-й квартиры, и через полчаса узнала, что бабушка умерла. В течении всего дня в квартиру без стука и не разуваясь входили незнакомые люди, милиционеры, соседи и очень пьяная тётя Лера из 47-й квартиры, которая неприятно сильно гладила по голове липкой рукой, и слезливо дышала в лицо: «Сир-ротка ты…» Строгая тётя в форме перекрыла краны в ванне и газ на кухне, закрыла дверь на балкон, и вывела Куралай на улицу, прилепив лоскут бумаги со стены на дверь квартиры. Потом Куралай привели на остановку, и эта тётя привезла её в детдом.

… – Шестнадцать лет работаю тут, а такого ребёнка ещё не видела. Представляешь?.. И вроди хорошая девочка, аккуратная, косички всё время сама плетёт, и чистенькая, хоть и чурочка. А всё равно… Вот не лежит душа, хоть убей!.. Не лежит, и всё!.., – Раиса Васильевна поджимает губы: хоть убей!, – И не плачет никогда, и не жалуется. Другие вон как – воет с утра до вечера: мама! мама!, а эта – хоть бы что. С бабкой жила она в последнее время. Она и бабка её. Мамка нагуляла её, или что, бог их знает. Бабка померла, а её к нам, значит… Квартирку один «деловой» прибрал удачно. На пустом месте… Повезло человеку. Угу… Ты куда ложишь? Куда ты ложишь-то? Ты смотришь, куда ты ложишь?

– С девяносто третьего по девяносто восьмой, Раиса Васильевна. Вы ж сами сказали?..

– Да ты смотри, куда ложишь! Катя! Ну чего ты тут накидала? Так и я накидать могу. Куда ты суёшь-то?

– Вот карточки девяносто третьего… Я и кладу…

– «Кладу!”… Кладёт она!.. Ты посмотри, какого «девяносто третьего»?! Вот, смотри… И вот. И вот тоже! Где девяносто третий? Ты куда ложишь? И вот тоже!! Мне так не надо! Куда ты ложишь?.. Кладёт она!..

…Через полчаса в медкабинете приём. Раиса Васильевна и бестолковая практикантка Катя принимают «девяносто третьих для прививки».

… – Вот ты смотри сейчас, смотри. Масатова эта зайдёт сейчас сюда опять, и начнёт комедию ломать тут: «Посмотрите, какая я несчастная, люди добрые!.. Хоть мне и хреново, но я такая гордая и смелая. Хоть и сиротка я…». Вот смотри!., – Раиса Васильевна смеётся от души, и Катя вежливо поджимает губки, не понимая, как реагировать, – Представляешь; я ей на днях «хлористый» пять кубов вкалываю быстро-быстро, специально! Думаю, сейчас завизжит от боли. Нет!.. Молчит. У самой аж губы белые, на ногах еле-еле стоит, а терпит. «Посмотрите, как терплю я, хоть вы и быстро колете мне.» Представляешь? Вот смотри-смотри. Маленькая, а смотри-ко, дрянь какая… Следующий!

Куралай постучала и вошла.

– И зачем ты стучишь опять? Я же говорила тебе уже: если сказано «следующий!», то какой же дурак стучит? Ты по-русски понимаешь? А? Сюда иди. Чего там стоишь?

Раиса Васильевна оглядывается в сердцах на Катю, всем видом показывая: «Нет, представляешь?»

– Сюда подойди. Нет не сюда. Сюда. Ближе. Ещё ближе, бестолочь. Ближе, говорю! Не слышишь, что ли?.. Вот сюда, к столу. Ещё ближе!.. Как фамилия?

Куралай сглатывает, глядя под ноги:

– Куралай Масатова.

– Как?

– Куралай… Масатова.

– Ты громче можешь говорить?.. А? Громче можешь говорить, я спрашиваю?

Раиса Васильевна, сидя, подъезжает на стуле, придвигает лицо к самой голове ребёнка, и, выдержав горькую паузу, неожиданно громко спрашивает:

– А?!..

Куралай вздрагивает и цепенеет, втягивая шею. Катя застыла за столом.

… – Или ты по-русски говорить не научилась?, – Раиса Васильевна смотрит с сожалением, поджав верхнюю губу, – Чё ты молчишь-то? А? Ты чё молчишь-то всё время? А?..

Дальше длится тягостная минутная пауза, после которой Раиса Васильевна с силой отъёзжает от Куралай, и качает головой Кате, вздыхая:

– Нет, ну ты видела?

Повернувшись к девочке, Раиса Васильвна опять вздыхает обречённо и горько:

– Иди!.. Иди-иди, чтоб глаза мои тебя не видели. Одно слово – чурка, прости Господи… Следующий!

Куралай выходит, и Раиса пытается сосредоточиться на бумагах:

– Что за ребёнок такой? То ей – не так, это ей не эдак! Представляешь?.. «Аджикой» дети прозвали. А детей ведь не обманешь, Катя. Да! Дети мудрее нас. Аджика – она и есть аджика…

…«Аджикой» Куралай дети прозвали за частый ночной плач у окошка: «Аже, кайда сен?»*

– «Аже, кайда сен?«* (каз. яз.) – Бабушка, где ты?

****

Верба на Кубани

Памяти деда моего, Скорбина Анатолия Леонтьевича.

…Верба росла на том берегу реки так близко к воде, что в жаркие и спокойные летние дни длинные и тонкие ветки её плавали в тёплой ряби, словно водоросли.

Течением они переплетались и распутывались, нежно полоскались, уходя в мутную глубину и вновь возвращались на солнечную поверхность.

Дерево было похоже на большую бледно-зелёную скирду сена. И если всмотреться внимательно, было видно, что раскинуло оно свои мощные ветви навесом поверх еле заметной скользкой тропки, уходящей в воду. Прямо возле комля удобная небольшая завалинка, просиженная кем-то. Знойный воздух не шелохнётся. Место вокруг тут открытое, всё пашни, да овраги меж них, и птицы редко залетают сюда. Ласточка любопытная расчертит зигзаг над вербой и улетит. Ни чего интересного!

А то бывает, что в летнем обеденном мареве рыба лениво плеснёт по воде и жужжащая мелкота в пыльной траве на миг смолкнет. И лишь камыш прибрежный сонно шелестит в слабом дуновении ветерка, качаясь в воде.

И как бывает часто на Кубани, всё вдруг замрёт задумчиво, словно вспомнив чего-то. Стихнет и прислушается. Небо ещё жаркое, но мрачнеет на глазах, становится матовым и запах жженого железа чувствуется во рту. Стрижи низко режут небо, тонко вереща: «Приготовьтесь!» Вся живность спешит спрятаться от греха по дальше. И становится неожиданно темно и жутковато. Время-то, день ещё! А темнеет, будто вечер. Где-то заворчало в небе, словно жестяную простынь торопливо вытряхнули и окно захлопнули. Верба темнеет, волнуется. Торопится достирать ветки, а поздно уж. Неожиданно толкает в спину ветерок, растрепав причёску. Начинает крапать немного, и по сухой пыльной дороге вдоль поля босыми ногами пробегает первый дождик. Ветер догоняет его, задирает и толкает в реку. Дождь бьёт большими ледяными каплями по камышу и обиженно расплёскивается в реку. Река покрывается мурашками и вздыхает небольшой волной. А в самом центре горизонта серо-голубое небо трескается белой кривой ниткой и начинает ворчать. И ворчание это, медленно набирая силу и мощь, несётся к тебе навстречу по чёрной пашне. И вдруг взрывается где-то над головой так, что невольно приседаешь! И ещё! Ещё! Ещё!.. По башке!.. И злющий холодный ветер выворачивает вербе руку, пытаясь повалить. А ледяной дождь бросает в тебя холодную воду пригоршней, заливает глаза. И не сбежать от него! Пашня липкая, тяжёлая. Упадёшь – на ногах по пуду мокрой холодной земли прилипло. Обними вербу, успокой её. Гроза тут – девка грубая, но отходчивая. Её только переждать. Спорить с ней – себе дороже!

Зимой река подо льдом.

Снега столько, что и не видно, где берег, а где поле. Верба, трясясь от холода, всякий раз божится уйти полем и остаться между двух холмов, что между станицей Тбилисской и Северено. Но ветки, вмёрзшие в лёд, подруга-река держит крепко и убаюкивает вербу обещаниями. Потерпи, мол… Вот, смотри, и солнце уж на минутку пригрело более обычного и ветер подустал.

Шепчет еле слышно… Как же я без тебя? Потерпи, мол… Скоро весна уж…

****

Гороскоп

…Чё-то напутали в гороскопе, ей-Богу… Тощая моя сухость, склонность к одиночеству, привычка прислушиваться в следствии травматической близорукости списанного боксёра… Какая же это я – «свинья», товарищи? Вы когда-нибудь свинью в лицо видели вообще?.. Да разве ж я – свинья?.. Свинья – она же добрая…

…Глубоким вечером я машинально захожу в магазинчик напротив моего дома, перед тем как «окончательно» прийти домой. Привычный ритуал этот скрашивает окончание дня, настраивает на приятный лад. Дочка любит молочный шоколад, пацан мой морепродукты обожает, а если не принесу жене очищенные семечки – вообще, хоть из дома беги!.. Ещё молока купить надо.. Насчёт хлеба не помню… Позвоню сейчас…