Украинские хроники - Андрей Кокоулин

— А войска украинские?

— А с ними весело было! — с вызовом сказала Марина, глядя Круглову в глаза. — Весело! Тепло! Каждый день грели! Кричи только: героям слава! — и ничего.

Она закусила губу.

— Мы виноваты? — спросил Круглов.

Марина шумно втянула воздух.

— А кто же еще? Кто еще? Это все вы! Вы! Все вам мало!

— Разве? А откуда вы знаете?

— А у меня телевизор был! Там все про вас! Мы плохо жили, мы восстали, мы скинули старую власть. Но вы приютили! А надо было расстрелять!

— Дальше, — попросил Круглов.

Ему, в сущности, уже не надо было ничего делать, грязь, боль, безумие протянулись из Марины к нему. Он только принимал, втягивал в себя слова — жаркие, черные, липкие, страшные, клокочущие.

— Мы — не Россия, поймите вы! — закричала ему в лицо Марина. — Украина — не Россия. Мы сами хотим, отдельно. Дайте нам! Мы ничего у вас не просим. Но вы же начинаете душить, сразу начинаете подло! У вас у самих ничего нет. Не умеете! Россия же сидит на советских запасах. Все разворовали. А когда нечего стало воровать, вы к нам! И труба вам нужна, и заводы наши нужны. Мы считали вас братьями, но вы все время с требованиями, с подковырками. Сдался нам ваш газ! Он даже бесплатный нам не нужен. У нас — дрова! Да, назло вам будем топить дровами! Что, съели?

Марина перевела дух. Хотела вытянуть руку, но Круглов не дал. Глаза ее широко смотрели в пустоту.

— Мы же все содержали! Крым был убыточный, восток был убыточный. Мы всей Украиной давали им жить достойно. Но власть, конечно, воровала. Поэтому майдан, он сам, это волеизъявление, мы прогнали Януковича. И стало лучше, свободней. Воздух очистился. За Януковича были только титушки и ФСБ. Хорошо, что он украл у вас три миллиарда! За это вы послали снайперов и взяли Крым. В нарушение всего! Там люди не голосовали, там был обман, они все сейчас плачут, потому что Россия их подло обманула! Продуктов нет, воды нет, электричества нет. А мы не даем, потому что еще приползут и попросят! Там все разрушено. Под дулами автоматов! Там сейчас в морду дают за русский язык! Да-да! Здесь, в Украине, должен быть украинский. Мы все украинцы. У нас украинский язык. А русский — не государственный, его не будет. Это не запрет, но зачем он нам? Это язык угнетения, язык лжи. Это временная мера, что мы все говорим на нем.

Марина, не глядя, поймала бутылку свободной рукой и хлебнула прямо из горла.

— Мы воруем газ! — она рассмеялась. — Как мы могли? Это ложь! Это же европейский газ. Украина хочет в европейскую цивилизацию, поэтому смешно! А вы навязали нам грабительский договор и хотите, чтобы мы не воровали? Даже если мы и взяли, это же вам даром досталось. Жалко вам, да? Мы — мирные. Мы не жгли. В Одессе была провокация. Там случайно сгорели. Случайно! Но это правильно! Они шли против Украины. Почему? Что страна-то им сделала? Теперь-то, конечно, можно выть! Я бы плюнула на их могилы, на кости их…

Марина моргнула.

— Еще, — сказал Круглов, чувствуя, как пот скользит по лбу и пропитывает брови и ресницы.

Ему казалось, все сказанное Мариной, все пойманное им раздраженно жужжит внутри, в животе, в груди, в горле, колется, жалит, хочет вырваться из ловушки. У каждого слова — острые уголки. Украина. Огонь. Смерть.

Он прикрыл глаза.

— Дальше.

— А дальше что? — усмехнулась Марина. — Дальше вы подняли Донбасс. Мало вам Крыма было! Мало! Самолет сбили, упыри! У всей вашей власти, у вашего Путина руки — по локоть в крови! Ваш «бук», ваши ополченцы! Наших там не было, никто не видел, как стреляли, а фотографии — неправда. И диспетчер — постановка. А самолет должен был упасть на вашей территории, чтобы вы были точно виноваты. Упыри! Кровопийцы! Так и жаждете большой войны. Но у нас нет войны, у нас — контртеррористическая операция. У нас — добровольцы, любящие Украину. И у них есть право уничтожать тех, кто Украину не любит! Кто поддерживает террористов! Даже женщин, даже детей! Потому что они нелюди! Мы к ним со всей душой… Мы не бомбим, не стреляем, но они же ненавидят нас, ненавидят Украину, ненавидят майдан и данную им свободу. Как с такими быть? Конечно, надо лишить их всего! Они не достойны жить. Они не достойны украинской любви. Пусть как хотят, но без нашего электричества, пенсий, денег…

Круглова затрясло, но он сцепил зубы, грудью налег на стол.

— Вы же сами их обстреливаете, чтобы потом сказать, будто это мы, украинцы, обстреливаем. Террористы насилуют и грабят, а у наших — приказ: не поддаваться! Мы защищаем! Голодные, без одежды, со старым советским оружием. Разве солдат не имеет права взять что-то, раз он защищает? Имеет! Но это единичное. Только там всех надо… Мы двадцать лет с ними, один язык, одна страна, а они! Кто они? Предатели! Что им Россия? Их за это надо в лагеря, в рабы, пусть искупают! Надо жестко, надо, чтоб страх был, чтобы мова от зубов… Кто не знает, того вешать! — Марина взвизгнула. — С нами вся Европа. С нами весь мир. ООН! Нас поддержат! Мы вбомбим Донбасс в шахты! И настанет мир! Мир! Украина… Укра… Ук…

Глаза Марины расширились. Рот по-рыбьи беззвучно хлопнул. Она, выпрямившись, застыла.

Круглов отнял руку от ее ладони. Пальцы совсем не чувствовались. В плече засела тупая, ноющая боль.

— Укра… — прошептала Марина.

Взгляд ее, обретая осмысленность, поймал в фокус Круглова. Несколько секунд она словно не могла справиться со своим горлом.

— Украина, — наконец произнесла она слабым голосом, — не Россия…

И скривилась, словно от непонятной горечи.

— Украинцы, — прохрипела она, — исключительная нация.

Ее вдруг перекосило, будто слова отдавали отвратительной тухлятиной. Круглов смотрел, как колеблются в настороженных глазах пойманные свечные огоньки.

— Что? — проговорила Марина тихо. — Что вы сделали со мной? Верните, верните, пожалуйста. Я прошу вас, верните!

— Что вернуть? — спросил Круглов.

— Я не хочу! — вскрикнула Марина. — Вы что, не понимаете? Я хочу сойти с ума! Здесь нельзя без этого! Как жить? Здесь нельзя нормальному, когда тебя вчетвером, впятером, взводом… Среди сумасшедших можно быть только сумасшедшей. Что вы сделали?

Она всхлипнула.

— Марина… — сказал Круглов.

— Верните! — вскинулась женщина. — Пожалуйста! Верните меня туда! На Украину верните, в тот мир! В тот!

Ее худой кулачок стукнул ему в грудь.

Круглов неловко отклонился, потом, поднявшись, неловко выставил руки — и Маринины удары обессилено заклевали предплечья. Один, случайный, правда, достал скулу.

— Верните! Как мне жить? Как? Я не хочу… Понимаете?

— Марина…

Круглов кое-как прижал женщину к себе.

Вовка, прибежавший на крик матери, вцепился ему в ногу.

— Оставьте маму!

— Господи! — заревела Марина, вырываясь. — Почему, Господи?! Я не хочу думать! Я хочу, как раньше. Мне страшно, поймите, страшно!

Круглов все же удержал ее, и она, вздрагивая всем телом, в конце концов наклонилась к нему, прильнула, утонула щекой в плече. Устало, с черным мушками в глазах, он подумал: как бы не упасть, не грохнуться вместе на пол. Потом и не подняться будет.

Затихший Вовка обнимал ногу — не вырвешься.

— Вам надо поспать, — сказал Круглов, отворачивая нос от жестких, немытых Марининых волос. — Вовка, давай, отведи маму…

Он кое-как отлепил их обоих от себя.

— А я покурю на улице. Давайте, ложитесь…

Его шатнуло, но ноги на автопилоте довели до крыльца сквозь сени. Он не сразу даже попал сигаретой в рот. Подавился коротким, кашляющим смешком — вот мазила-то! С пятого или шестого раза закурил.

Тусклые звезды Донбасса мерцали во тьме над головой. Безучастные, холодные.

Затянуться полностью не получилось — его повалило на стылую землю, и сигарета брызнула искрой во мрак.

Круглов задергался, засучил ногами, дыша тяжело и хрипло, выскуливая отдельные слоги и звуки. Слова Марины умирали в нем, раздергивая тело на части, заворачивая руки, разбивая губы о хребет замерзшей грядки, заставляя сжиматься и изворачиваться от боли.

Ватники! — толкалось изнутри. Ла-ла-ла-ла! Уроды! Сжечь! Только люстрация… Доблестная украинская армия… Любишь Украину? Надо любить! Мы тебя заставим… Ще не вмерла… Ну, повторяй, повторяй, не ной, сука… Ще не вмерла…

Пять, десять секунд. Или минут?

Затем было удивительно сладко лежать, не чувствуя ни холода, ни времени, ощущая лишь ясную пустоту.

Где-то рядом шевелило ветвями дерево. Упокаивающе: ш-ш-ш, все хорошо, все кончилось.

Круглов поднялся, кое-как отряхнулся, ощущая руки палками, сбил землю и снег с лица. С трудом сообразил, нашел глазами темную глыбу дома.

Наощупь он добрался до узкой своей кровати в комнатке и, не раздеваясь, рухнул в мертвый, без сновидений сон.

Утро вползло в сознание Круглова шорканьем веника по полу.

Ших-ших. Тишина. Сизый утренний свет с красной рассветной полосой на стене. И снова — ших-ших.