Pasternak - Михаил Елизаров

Стекла на очках Кулешова затуманились предсмертной испариной, он вытянулся, коченея. Через минуту в помещении, кроме бездыханного тела и разбросанных по полу бумаг, ничего не было.

Послышались деликатные постукивания: «Вадим Анатольевич, вы свободны? У нас тут вопрос возник. Накладочка вышла с ГОСТами на электропечи», — дважды кивнула носатая дверная ручка.

Вошедший, ослепленный подвальным сумраком, не заметил распростертого тела. Уткнувшись лицом в папку, он водил пальцем по производственным чертежам на мутной перламутровой кальке.

— Расхождения в номинальной и допустимой норме, а в графе фактической нормы данные просто отсутствуют. Смотрим пункт пятнадцать: габаритные размеры указаны, пункт шестнадцать: «Мощность холостого хода в киловаттах, не более двадцати двух…» — это не то… Вот: «Производительность при цикле термообработки в пять часов…»

Сделав шаг, он неожиданно наступил на безжизненную крысиную мягкость мертвой руки.

Вместе с совиным возгласом упала папка, призраками разлетелись чертежи. Вошедший опустился на четвереньки, приподнял сжатую в кулак руку Вадима Анатольевича и уронил ее. Рука ударилась об пол, и глубокий колокольный звон разлился по кабинету. Он снова подхватил руку, с силой бросил в пол, ответивший необъяснимым бронзовым гулом, и так двенадцать раз.

На последнем ударе нечто, лишенное четких очертаний, отделилось крылатой глыбой от стены, и мрак выложил к мертвому телу ступени.

Человек бросился в длинный, плохо освещенный тамбур с лязгающим металлическим покрытием. Подгоняемый страхом, он наконец окунулся в спасительный грохот станков. Солнце, в изобилии проникающее сквозь закопченные витражи цеха, сразу же растопило наваждение за его спиной. Он крикнул: «Вадим Анатольевич умер!» — и в обмороке повис на проходящем мимо рабочем.

Работа в цеху медленно останавливалась, как теряющий обороты пропеллер. Кто-то побежал с запоздалым поручением вызывать «скорую помощь». Производственный гул сменил утрамбованный гомон. Люди по одному подходили к тамбуру, напоминающему подсвеченную глубокую нору, и замирали у входа, не решаясь зайти.

— Неизвестно откуда взялся…

— Представлялся, что из планового отдела…

— Хитрый такой, лукавый, все на улыбочке. Поинтересуется: «У себя Вадим Анатольевич?» — и шасть к нему. Час посидит, потом выходит и облизывается, упырь!..

— Уйдет, а Вадим-то наш Анатольевич таблетки одну за другой, как птичка, склевывает. Воды ему в стакане принесу, он выпьет, успокоится вроде. Я говорю ему: «Доконает вас этот плановик!» — а он вздохнет, головой покачает: «Нет, очень у нас полезная беседа была», — а сам все сердце кругами поглаживает…

— Так и было. Вадим Анатольевич эти посещения еще карамазовскими называл. Только не плановик приходил, а снабженец. Наши его в отделе снабжения встречали и на складе. Снабженец он, точно…

— Или технолог…

— Может, и технолог, а повадки бухгалтерские. Увесистый, да юркий. Смотришь — в глазах близорукость плавает, как самогон мутная, и на самом дне подлость…

— И кого ни спроси, вроде видели его везде, а никто толком не знает, что за человек…

— Помню, раз выбежал Вадим Анатольевич за чертом этим, как закричит: «Даже на порог не смейте появляться!» — а тот через день опять объявился, да еще с нужными бумажками. И не выгонишь. Вадим Анатольевич, может, и прогнал бы его, так начальство позвонило, пришлось принять…

— Я однажды послушать хотел, о чем таком важном они говорят, прильнул к двери, а там неживая тишина. Целый час слушал — ни звука…

— Точно, Вадим Анатольевич смерть свою чувствовал… Совсем беспокойный сделался, все ходил, сатану этого высматривал. Бывало, подойдет ко мне и туманно так спросит: «А Петр Семенович случайно не появлялся? Как появится, скажите, что я у себя…»

— В последние денечки особенно его поджидал… Я, грешным делом, подумал, что приятелями они сделались. Этот даже шахматную доску с собой приносил, подмигивал так с пониманием…

— Сегодня тоже наведался, а только никто не видел, как он ушел, будто растворился…

Приехала «скорая». Доктор и два санитара с охотничьей прытью фокстерьеров кинулись в тамбур. Вскоре показались носилки с накрытым простыней телом.

Низкий, на уровне колен, ветер мел по асфальту городской мусор. Резкие порывы, вздымавшие волнами простыню на покойнике, завернули ее в двух местах, открывая с одной стороны черный ботинок, а с другой — лицо с закушенным языком. Санитары задвинули носилки в машину, влезли за ними следом, доктор сел в кабину, и «скорая» без сирены тронулась.

Плексигласовую перегородку между кузовом и кабиной украшали бородатые иконы и картинки по мотивам «Бхагават-гиты». В центре располагались два коллажа: синий многорукий Христос держал трезубец, барабан, дубинку с черепом, лук, сеть и антилопу; другой коллаж интерпретировал библейский сюжет «Тайная вечеря»: Шива, Брахма и Вишну вкушали хлеб в окружении двенадцати апостолов.

Санитары уселись по разные стороны от тела, а доктор, отодвинув перегородку, просунул в окошко голову.

— Ну, досказывай, Петруша, свою мысль.

— Пожалуйста… — Санитар наморщил юный лоб. — По окончании астральных мытарств, хотя, по сути, никаких мытарств нет, а есть кармические иллюзии, низменные энергетические отбросы недавней личности формируют оболочку, горящую в аду своих пороков…

— Так… — с веселым любопытством сказал доктор.

— Эта оболочка цепко хранит память о земной жизни и для прекращенья мук страстно желает заново воплотиться. И одно дело — когда астральное существо умершего вселяется в живое тело и удовлетворяется пороками нового хозяина…

— Так…

— И совершенно другое — Христос, явившийся людям. Он также был лишь частью себя, астральным двойником, воплощенным в человеческие контуры, то есть низшим аспектом своей истинной сущности.

— С этим я не согласен, — вмешался второй санитар. — Понятие «Христос» не подразумевает человека или Бога. Оно, скорее, антропоморфный символ, воплотивший в себе пределы духовного развития. Иисус же есть эманация Христа, как бодхисатва — эманация Будды, некое нирваническое божество, помогающее людям вырваться из сетей дьявола. Во множестве миров имеется неисчислимое количество Христов.

Доктор образованно улыбнулся:

— А как быть с христианским догматом о Троице, утверждающим, что сущность Бога едина, а бытие — суть личностное отношение трех ипостасей: Отец — безначальное бытие, Сын — оформляющая энергия смысла, Святой Дух — жизненная целостность?

— Просто христианство в такой форме подразумевает состояние Будды: абсолютное, идеальное и конкретное, — нашелся первый санитар.

— Вы на опасном пути, друзья мои, — сказал доктор, ласково поглядывая на обоих. — Кто отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святаго Духа, отрицает Господа Иисуса Христа — Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, кто, — доктор возвысил голос, — отвергает во Святой Троице славимого Создателя и Промыслителя Вселенной, Личнаго Бога Живаго…

Из горла трупа неожиданно отошли черно-красные сгустки слизи. Эта посмертная субстанция окрасила бледные губы в насыщенные клоунские тона, стекла по подбородку, образуя на лице Кулешова подобие сардонической гримасы. Санитары вздрогнули.

— Это случается, — сказал доктор. — Прикройте ему лицо.

На простыне, в том месте, под которым находился окровавленный рот покойного, медленно проступил абрис черного иероглифа.

Доктор посмотрел на таинственный значок и вдруг с удивлением понял, что прочел его.

— Это означает «живой Доктор», — сказал он остатками собственной личности. Потом он перестал быть собой.

Часть первая. Дед

Глава I. «Улыбок тебе, дед Мокар…»

Есть такая дальняя запущенная деревня, дворов на тридцать, — Свидловка зовется, в Лебединском районе. Там дедушка с бабушкой живут. А Вася, или как его родители называют — Василек, на летние каникулы к ним приезжает.

В деревне все не как в городе. Одноэтажная она, бревенчатая, с резными петушками на крышах. В домах печи, которые топят дровами.

Люди на городских совсем не похожи. Лица открытые, приветливые. Идешь, и каждый с тобой поздоровается. Даже говорят по-другому, напевно как-то. Одеваются просто, а все равно выглядит красиво, будто народный хор в вышитых сорочках по деревне разбрелся.

И, конечно, природа иная. Лес настоящий, со зверями всякими, как из сказки. Река неподалеку — рыбы в ней видимо-невидимо. Воздух особенный, целебный. Поэтому и привозят Василька, чтобы он три месяца свежее коровье молоко пил, сил набирался.

Особенно Василек дедушку любит. Бабушку, конечно, тоже любит. Но с ней не так интересно. Дедушку Мокаром зовут. Через «о» пишется. Так правильно — Мокар. Старинное русское имя, неверно переиначенное в Макара. Когда Василек родился, родители тоже собирались его Мокаром назвать, в честь деда, а им в городе сказали, что нет такого имени, предложили записать в документах Макаром, родители не захотели и назвали в честь прадеда — Василием. В принципе, Василий тоже красиво звучит.