Двуявь - Владимир Прягин

И тут возможны только два объяснения. Либо комсомолец Самохин, грызущий гранит науки в цитадели истмата, выпал в астрал и встал на путь мистических откровений, либо, что несколько более вероятно, у него психическое расстройство с галлюцинациями.

И что теперь – идти по врачам? Выслушивать умные, щадяще-аккуратные рассуждения о подростковой травме, повлиявшей на психику? Вставать на учёт (или как это у них там правильно называется)? Отводить глаза при разговорах с дедом, который, естественно, будет сразу оповещён и вернётся с Транснептуна на Землю? Вот как-то совсем не хочется…

Солнечный луч коснулся лица, и сразу стало немного легче. Будто оно, солнце, шепнуло Юре – погоди, не спеши, не дёргайся. Да, два случая – это уже тревожный сигнал, но ещё не закономерность. Возможно, существует некое рациональное объяснение, которое позволит не впадать в мракобесие, избежав при этом цепких объятий самой передовой в мире медицины…

Здание вокзала в Медноярске представляло собой параллелепипед из тонированного стекла цвета спелой сливы. Народ, сошедший со студенческой электрички, огибал его пёстрой змейкой. В стекле отражалось чистое небо с единственным куцым облаком, жмущимся к горизонту.

Дикторша забубённо вещала: «Скорый поезд номер двадцать один, Ленинград – Кисловодск, прибывает на второй путь ко второй платформе, время стоянки – пятьдесят пять минут…» Состав подползал величественно, как сытый питон. Юра мельком прочёл на борту название: «Белые Ночи». Ещё один реликт из прежней эпохи – не столько средство передвижения, сколько аттракцион для отпускников, которым не жалко времени, чтобы, устроившись у панорамных окон, пересечь страну с севера на юг, от Балтики до кавказских предгорий.

С привокзальной площади, приглушённо гудя, взлетали маршрутки. Чем-то они неуловимо напоминали «пазики» шестидесятых или семидесятых годов – как если бы тот старый автобус сплющился, раздулся по бокам, округлился и выдвинул кабину вперёд. Собственно, из-за этих кабин, торчащих, как голова из панциря, аэрокары – что грузовые, что пассажирские – и удостоились сравнения с черепашками.

Серёга, Андрей и Юра обошли площадь по периметру. Миновали шашлычную, где мангал дымился прямо на улице, вызывая слюнотечение у всех прохожих; оставили позади зардевшийся цветочный киоск, потом лоток с газетами и журналами («Правда», вопреки расхожему анекдоту, была). С плаката в торце ближайшего дома недобро щурился Ленин в кепке, проверяя, как город готовится к великому юбилею, до которого осталась неделя.

Капсула в ухе ожила снова, принимая звонок.

– Алло.

– Юрий Дмитриевич? – спросил женский голос с обвинительной интонацией. – Вас беспокоят из ректората.

– Слушаю вас, – он слегка напрягся.

– Ждём вас к половине девятого.

– Простите, а что случилось?

– Вам всё объяснят на месте. Не опаздывайте, пожалуйста. Ваш преподаватель предупреждён, поднимайтесь сразу к нам.

– Понял.

Юра, отключив связь, подумал, что утро начинается бодро. Динамично, как принято сейчас говорить. Сначала глюки, потом привет от начальства – не каждый может похвастаться.

– Чего там? – спросил Андрей. – С кем ты так официально?

– К декану вызывают. То есть, тьфу, не к декану даже, а сразу к ректору.

– Серьёзно? И по какому поводу?

– Без понятия. Мне не докладывали.

– А вам, товарищ Самохин, и не должны ничего докладывать. Ваша комсомольская совесть должна вам подсказать сей же час, чем вы провинились перед партией и народом. Да, подсказать, чтобы открыть дорогу к раскаянию. И помочь вам наложить на себя добровольную… э-э-э…

– …епитимью, – подсказал Серёга с готовностью.

– Вот именно, эту самую. Благодарю, коллега.

– Юмористы, блин. «Крокодил» от зависти обрыдается.

Приятели свернули на улицу, ведущую к универу, и Юре почудилось, что он попал на праздничную открытку. Или в фотоальбом, призванный продемонстрировать миру, как ярко живётся в Стране Советов.

Синело небо, на фасадах алели флаги, вдоль дороги застыли жёлтые тополя, а между ними текла людская река, и блестели на солнце разноцветные куртки – малиновые, карминные, канареечные, горчичные, пурпурные, оливковые, фисташковые, хвойно-зелёные, мандариновые, янтарные. Оттенка старинной меди, морской волны и влюблённой жабы. Октябрь, сытый и по-южному щедрый, в свой предпоследний день расплёскивал краски, чтобы уйти в историю налегке.

– Ладно, Юрец, – сказал Серёга, когда они поднялись на крыльцо, – расскажешь потом, чего от тебя хотели.

– Ага. Увидимся.

Лавируя между группами галдящих студентов, Юра пересёк вестибюль по диагонали. Краем уха выхватывал обрывки разговоров и сплетен:

– …да он вообще опух, за три прогула к зачёту не допускает…

– …классно, скажи? Хоть бы на демонстрации такая погода…

– …акустика там – отстой…

– …перигелий – два на десять в восьмой степени…

– …планшет разбил, прикинь? Жалко, сил нет…

– …тридцать второй съезд – это двенадцатый год, не путай…

– …сядет на первый ряд, сиськи вывалит и смотрит на него, как овечка…

– …нет, если через Луну – всё равно дешевле…

– …инфракрасный спектрометр, как на «Спитцере»…

На четвёртом этаже административного корпуса было пыльно, благостно и пустынно. Юра остановился перед дубовой дверью, чувствуя холодок в груди; глянул на часы – ровно восемь-тридцать. И в ту же секунду грянул звонок на первую пару.

– Можно?

Пожилая секретарша со взглядом питбультерьера оторвалась от монитора:

– Вы Самохин?

– Да.

– Проходите.

Бархатные шторы в приёмной были задёрнуты, отсекая заоконное многоцветье. Напротив секретарского стола висела картина – Лермонтов в бурке на фоне ещё не изувеченной Змей-горы. В углу торчал макет жилого венерианского модуля, похожий на скороварку. Других деталей Юра разглядеть не успел, поскольку уже упёрся в дверь кабинета. Коротко стукнул и переступил порог.

В кабинете пахло табачным дымом. Два стола были составлены буквой «т». Ректор кивнул Юре, приглашая садиться, и раздавил в пепельнице окурок. Глава университета напоминал стареющего бухгалтера – неброский серый костюм, редкие волосы, очки в роговой оправе. Вполоборота к нему сидел ещё один товарищ в костюме – плотный, скуластый, темноволосый.

– Вы, очевидно, гадаете, Юрий Дмитриевич, зачем мы вас пригласили.

Юра счёл вопрос риторическим и молча кивнул.

– Я объясню, – пообещал ректор. – Только сначала дождёмся…

В дверь постучали.

– А, уже дождались. Прошу.

Юра с трудом удержался, чтобы не протереть глаза, потому что в кабинет шагнула та самая незнакомка из электрички – остановилась у входа, обвела глазами собравшихся и робко сказала:

– Здравствуйте.

– Доброе утро, садитесь, пожалуйста. Приступим.

Девчонка заняла стул по соседству с Юрой; пальтишко она сняла и аккуратно пристроила на коленях. Ректор покосился на неё, потом на сигаретную пачку, но так и не закурил. Вздохнул и сказал:

– Итак, товарищ Меньшова и товарищ Самохин. Вы у нас первокурсники. Учитесь, соответственно, на филфаке и на историческом. Исправно посещаете лекции. Вступительные экзамены летом сдали уверенно. Не то чтобы с блеском, но приёмную комиссию убедили. Напомните, Юрий, на какую тему у вас было сочинение?

– Мотив страданий