Павел Первый - Дмитрий Мережковский

Елизавета. Как старикашка Куракин поет:

Берега кристальной речки.И пастушка, и овечки…

Александр. Не смейся, Лизанька! Разве не правда, что в простоте натуры сердце наше живее чувствует все то, что принадлежит к составу истинного счастья, влиянного благодетельным Существом в сосуд жизни человеческой?..

Елизавета. Влиянного, влиянного… Как ты хорошо говоришь, Саша!

Александр. Ах, единая мечта моя – когда воцарюсь, покинуть престол, отречься от власти, показать всем, сколь ненавижу деспотичество, признать священные Права Человека – les Droits de l’Homme, даровать России конституцию, республику – все, что хотят – и потом уехать с тобою, милая, бежать далеко, далеко… Там, на берегах Рейна или на голубой Юре, в пустынной хижине, обвитой лозами, протечет наша жизнь, как восхитительный сон, в объятиях природы и невинности!..

Елизавета. Да, да, в пустынной хижине… А вот кто-то опять без шапки идет, верно, чиновник – шуба с орденом. А кучер в санях двумя руками правит, шапку держит в зубах. Удивительно! А солдат у шлагбаума бьет бабу. Баба плачет, а солдат бьет. Долго, долго. Смотреть скучно. А небо все ниже да ниже… Евридика, Евридика под сводами ада…

Перебирает струны. Молчание.

Александр. О чем ты думаешь? Знаешь, Лизхен, когда ты говоришь, мне все кажется, что ты о другом думаешь…

Елизавета. О другом? Нет. А впрочем, не знаю, может быть, о другом… Ах, струна оборвалась. Нельзя больше играть.

Александр. Поди сюда.

Елизавета (к Александру, подходя). Ну, что?

Александр. Как тебе это белое платье к лицу! Когда ты так стоишь надо мною, светлая, светлая, в сумерках, то как будто Евридика или Психея…

Елизавета. Vous êtes trop aimable, monseigneur![7] A рук не целуйте. Оставьте, не надо. Помните, намедни вы сказали, что мы с вами как брат и сестра? Брат и сестра…

Александр. Но ведь все-таки, Лизхен…

Елизавета. Да, все-таки… А правда, что когда Константин целует руки жене, то ломает и кусает их, так что она кричит?

Александр. Кто тебе сказал?

Елизавета. Она сама. А раньше, будто бы, он забавлялся тем, что в манеже из пушки стрелял живыми крысами?

Александр. Зачем ты, Лизхен?..

Елизавета. Затем, что я не хочу быть Психеей! Слышите, не хочу. Надоело, опротивело… Амур и Психея – какой вздор! (Молчание.) А о бригадирше Лихаревой слышали?

Александр. Не помню.

Елизавета. Деревенька у них под Петербургом. Муж заболел, жена приехала в город за доктором. Государь тоже встретился – кучер не остановил. Бригадиршу посадили на съезжую. От страха заболела горячкою. Муж умер, а жена сошла с ума.

Александр. Ужасно!

Елизавета. Да, ужасно. «А впрочем, наплевать», как говорит ваш братец. Мы ведь все рабы – и тот мужик без шапки, и я, и вы. Рабы… или нет, крысы, которыми Константин заряжал свою пушку. Выстрелит, и что от крыс останется?

Александр. Господи! Господи!

Елизавета. От раздавленных крыс пятно кровавое… Какая гадость… Я, кажется, с ума схожу, как бригадирша Лихарева. Все мы сходим с ума. Лучше не думать… Лежать и мечтать…

Берега кристальной речки,И пастушка, и овечки…

(Падая на колени и закрывая лицо руками.) Скучно, скучно, скучно, Сашенька!..

Дверь направо отворяется бесшумно. Входит Павел и останавливается на пороге.

Александр (обнимая Елизавету). Лизанька, девочка моя бедная…

Павел. Амур и Психея!

Александр и Елизавета вскакивают.

Александр. Что это?

Елизавета. Государь.

Павел. Испугались, друзья мои? Думали – привидение?

Александр. Простите, ваше величество! Темно. Я свечой…

Павел. Не надо. (Елизавета хочет уйти.) Куда вы, сударыня? Вы нам не мешаете.

Елизавета отходит к окну.

Павел (взяв книгу). Это что? Руссо. А это? «Брут», трагедия господина де Вольтера. (Читает.)

…Rome est libre.Il suffit. Rendons grâce aux dieux.[8]

Значит: «Царя убили, и слава Богу». – Кто подчеркнул?

Александр. Не могу знать, ваше величество! Книга от бабушки. Не она ли сама изволила?

Павел. Все-то у вас от бабушки, сударь, и сами вы – бабушкин внучек!.. А историю царевича Алексея помните? Вот подлинная трагедия, не то что Вольтеровы глупости! Сын восстал на отца, и отец казнил сына. Помните?

Александр. Помню.

Павел. Ну то-то же! А все-таки перечесть не мешает. Ужо пришлю. Кстати, правда ли, что у вас в полку Вольтера почитывают?

Александр. Виноват, государь! Одно только сочиненьице «Кандид». При бабушке отпечатано.

Павел. Опять бабушка!.. У кого найдено?

Александр. Измайловского полка у штабс-капитана Пузыревского.

Павел. Ну и что же?

Александр. Книга в корпусной пекарне сожжена – сделан выговор!

Павел. Что толку выговор от вас, когда и сами вы, сударь, Вольтера читаете? Каков поп, таков и приход. Однако шутки в сторону, наблюдать извольте впредь, дабы из чинов, управлению вашему вверенных, чтением таковым упражняться никто не осмеливался. Понеже слухи до меня доходят, что французскими натуральной системы книгами многие господа военные заражены, по домам ходят в платье партикулярном, фраки и жилеты носят, явно изображая тем развратное свое поведение. Вот каковы, сударь, следствия философической вольности или, лучше сказать, бешенства, коим вводится язва моральная, правила безбожные и возмутительные, буйственное воспаление рассудка, как то показало нам правление богомерзкое во Франции и оные режисиды, изверги человечества, в злодеянии, учиненном над королевскою особою…

Александр. Батюшка…

Павел. Молчать! Я знаю, сударь, что вы – якобинец, но я разрушу все ваши идеи!.. Да, знаю, знаю все – и то, как бабушкины внучки спят и видят во сне конституцию, республику, Права Человека, а того не разумеют, что в оных Правах заключается дух сатанинский, уготовляющий путь Зверю, Антихристу. О, как страшен сей дух! Никто того не знает, я знаю, я один! Бог мне открыл, и Богом клянусь, искореню, истреблю, сокрушу – или я не буду Павел I!

Александр. Батюшка, я никогда…

Павел. Лжешь! Это кто писал? (Показывает письмо.) Говори, кто?

Александр. Я… но не моя воля…

Павел. А чья?

Александр. Бабушки.

Павел. Чертова бабушка!

Александр. Государь, ваша покойная матушка…

Павел. Да, знаю: мать отца убила и меня, сына, в Шлиссельбург хотела заточить, в тот самый каземат, где некогда страдальца безвинного, Иоанна Антоновича, задавили, как крысу в подполье. Тридцать лет я томился в смертном страхе, ждал яда, ножа или петли от собственной матери и глядел, как она со своими приспешниками, цареубийцами, над памятью отца моего ругается, – глядел и терпел, и молчал… Тридцать лет, тридцать лет!.. Как только Бог сохранил мне рассудок и жизнь?.. И ты был с нею!.. Вот что значат слова сии. Читай: «Всею кровью моею не мог бы я заплатить за все то, что вы для меня сделали и еще сделать намерены». Это значит: меня с престола спихнуть, чтоб тебя…

Александр (падая на колени). Батюшка! Батюшка! Никогда я не хотел… Да разве вы не видите, и теперь не хочу… Отрешите, умоляю вас. Богом заклинаю, отрешите меня от престола, избавьте, помилуйте!..

Павел. Лжешь, негодяй, опять лжешь! (Занося трость.) Я тебя!..

Елизавета (удерживая Павла за руку). Как вам не стыдно?..

Павел (отталкивая Елизавету). Прочь!..

Елизавета. Рыцарь Мальтийского ордена – женщину?..

Павел (отступая). Да, рыцарь… Вы правы, сударыня! Прошу извинения. Погорячился… Какая вы, однако, смелая! Я и не знал. Психея – и вдруг… Мне это понравилось. Я бы хотел, чтобы так все… Благодарю. Ручку позвольте, ваше высочество. Что? Не бойтесь, не укушу. Я еще не кусаюсь… Ха-ха!

Павел целует руку Елизаветы и кланяется с изысканной вежливостью.

Павел. J’ai l’honneur de vous saluer, madame, monseigneur![9] Еще раз прошу извинения. (Отходя к двери.) А ведь вы тут надо мною, пожалуй, смеяться будете вдвоем. Амур и Психея?.. Ну что ж, смейтесь на здоровье. Rira bien, qui rira le dernier…[10] A историю царевича Алексея я вам, сударь, все же пришлю. Почитайте-ка, сравните с Брутом!

Уходит.

Елизавета. Шут!

Александр. Тише, тише. Пожалуй, подслушает.

Елизавета (открывая дверь и заглядывая). Ушел.