Небо и земля - Нотэ Лурье

— Господи, совсем забыла!

Она принесла из прихожей буханку белого хлеба и начала резать.

Хлеб был мягкий, крошился под ножом, кусочек упал на пол. Шефтл отодвинул стул, поискал его глазами.

— Оставь, потом приберу. Ты ешь.

Но Шефтл, наклонившись, уже шарил рукой по полу и не успокоился, пока не нашел оброненный кусок. Поднял его, осмотрел и положил отдельно, на краю стола.

Элька чуть заметно усмехнулась.

— Давай ешь, Шефтл. Положи себе и салата! А редиску любишь?

— Я все ем… В еде я не разборчив.

— И конечно, все с хлебом, — рассмеялась Элька.

— Что поделаешь, — оправдывался Шефтл. — Я даже хлеб ем с хлебом.

— Ох, чуть не забыла! — воскликнула Элька. — У меня ведь есть еще варенье, свежее, из крыжовника.

— Да не надо…

Но Элька уже достала с подоконника баночку. Принесла чайник. Налила гостю и себе.

— Пей с крыжовником. И сахару положи.

— Спасибо, я уже положил. — Шефтл отодвинул баночку с сахаром.

— Постой, у меня ведь и мед есть.

— Да не надо!

Но Элька уже не могла остановиться: притащила и мед, и Шефтлу пришлось отведать всего, что стояло на столе.

— Курить у тебя можно? — спросил он через некоторое время, оглянувшись на открытое окно.

— Кури… — ответила Элька задумчиво. — Алексей много курил… Чего ж ты не куришь?

Шефтл долго мял папиросу, пока она не рассыпалась, и наконец бросил в окно.

— Прежде ты курил махорку.

— И сейчас люблю. Помнишь, как ты мне однажды принесла целую пачку из сельпо?

— Да, да, — рассеянно проговорила Элька. — У тебя что, дела здесь, в Гуляйполе?

— Да нет, никаких дел нету… — сказал он, вставая.

— Что так спешишь?

— Уже поздно. Двенадцатый час. Элька тоже встала.

— Где ты остановился? У тебя есть где переночевать?

— В Доме колхозника… Там у меня койка, — торопливо ответил Шефтл, хотя ночевать ему было негде: заранее он об этом не подумал, а Дом колхозника был переполнен курсантами. — В Доме колхозника теперь хорошо. Чисто, аккуратно… Полный порядок, — добавил он.

— Тогда подожди минутку. Я тебя провожу.

Причесавшись перед стоящим на этажерке зеркальцем и накинув на плечи шарф, она на цыпочках подошла к детской кроватке. Света спала, держа в руке коробку с леденцами. Щечки у нее разрумянились.

Шефтл тоже подошел тихонько и молча взглянул на девочку. Элька бросила на него быстрый ласковый взгляд. Затем погасила свет, и они вышли во двор.

Около калитки она остановилась, поправила шарф; Шефтл, взявшись за щеколду, тоже остановился.

— Ну что ж, наверное, пора… пойду.

— Подожди, я тебя провожу, — задумчиво откликнулась Элька.

Шли молча. Наконец Шефтл решился и осторожно спросил:

— С Алексеем… вы как… я имею в виду, ты давно с ним? — несмело спросил Шефтл.

— Давно. Через полтора года, ну да, уже после того, как в меня стреляли, я шесть месяцев училась на курсах в Москве. Там мы и познакомились. На маевке. Мы быстро подружились. Он — замечательный. Его родители были революционерами. Отец погиб на каторге, мать колчаковцы застрелили… Трудно было. Потом вроде бы все наладилось, но что за жизнь, я тут, он там… Нет, тяжело, тяжело…

Шефтл не проронил ни слова.

А ночь была синяя-синяя. И так сладко пахло свежим сеном, степными цветами и маттиолой.

На деревянном мосту остановились. Внизу журчала речка. Кое-где спокойное течение дробилось, распадаясь на струйки, и вода в лунном свете блестела, как серебряная чешуя.

Шефтл вынул папиросу, не спеша закурил. «Сейчас она уйдет, а я… А ведь все могло быть иначе».

— Какое небо, — прошептала Элька, запрокидывая голову и глубоко вдыхая свежий воздух. — Такие ночи напоминают мне о Бурьяновке. Мне кажется, когда я там жила, все ночи были такие. Правда, Шефтл? — она легонько, кончиками пальцев, дотронулась до его руки.

— Что? — вздрогнул Шефтл. — Ты что-то сказала?

— О чем ты задумался? — спросила она.

Шефтл бросил недокуренную папиросу и ничего не ответил.

На краю поселка одинокий девичий голос затянул песню.

— Шефтл… — Элька наклонилась к нему, словно опять хотела спросить о чем-то, но тут же выпрямилась. — Ну иди, иди, — тихо сказала она, подавая ему руку. Рука была теплая, мягкая.

— Может, постоим еще немножко, — нерешительно предложил он.

— Нет, поздно уже. Спасибо, что зашел… что вспомнил. Передай привет Зелде, детям… Ну, иди.

— А ты… В воскресенье — в будущее воскресенье — я… мы будем тебя ждать… Приедешь?

— Да, приеду, — откликнулась Элька, уже уходя.

— Не забудешь? — Не забуду!

— Я буду встречать тебя у плотины! — крикнул ей вслед Шефтл.

С прошлой зимы, после того как у председателя Хонци умерла жена, хозяйкой в доме стала младшая дочь Нехамка.

Старшая, Крейна, вот уже второй год училась в Киеве, и Хонця очень ею гордился.

Не то было с младшей.

Кончив семь классов, она оставила школу и пошла работать в полеводческую бригаду к Шефтлу.

Степь — вот что она любила. Любила за то, что такая широкая, за то, что такая душистая, за то, что можно там петь во весь голос, и никто тебе худого слова не скажет, а в обед, когда солнце стоит над самой головой, можно, зажав платье меж колен, катиться с косогора по теплой, мягкой, пахучей траве — и хохотать, хохотать сколько душе угодно.

От домашних дел Нехамка отлынивала, а в степи была среди первых: работала споро, с огоньком — самой хотелось. И всегда ей было весело. Нравилось, что она среди первых, что даже Шефтл, самый строгий из бригадиров, ценит ее.

Пока жива были мать, Нехамка почти не занималась хозяйством. Приходила на закате, наскоро умывалась, хватала что-нибудь со стола на ходу, переодевалась — и айда! У калитки уже ждали ее подружки и Вова Зогот. Иоська Пискун, окруженный парнями, прикрыв глаза, наигрывал на гармони.

Гуляли до поздней ночи, жгли за ставком курай и прыгали через костры. Играли в горелки, с визгом и хохотом гонялись друг за другом по вытоптанной скользкой траве, пели любимые песни: украинскую «Галю» и еврейскую «Печаевские девушки», а когда никто не видел, целовались с Вовой.

Домой Нехамка возвращалась поздно, усталая, разгоряченная, счастливая, всякий раз с таким чувством, будто лучшего вечера, чем сегодняшний, еще не было за всю ее жизнь. Тихо сбросив у порога туфли, она на цыпочках прокрадывалась в дом, стараясь не разбудить отца. Отца она побаивалась с детства. Засыпала с улыбкой, прижавшись к прохладной подушке.

Ночи летом короткие — и вот она уже опять на ногах и, посвежевшая, полная предвкушения чего-то радостного, необычного, спешит в степь.

И дождливые вечера поздней осени, и зимние дни, когда работы в колхозе мало, Нехамка все больше проводила у подруг и в клубе.

Но все переменилось после того, как внезапно умерла мать и Нехамка осталась одна с отцом. С тех пор забота об осиротевшем доме легла на ее плечи. Отец никогда не умел о себе позаботиться: не раз случалось, что он уезжал на весь день в степь, даже не перекусив, а приехав поздно ночью усталый и запыленный, не раздеваясь ложился на жесткий топчан и так спал до рассвета.

Теперь Нехамка, вернувшись с поля, принималась за уборку, стирку и стряпню, ждала, когда приедет отец. И лишь поздним вечером, истосковавшись, бежала в клуб, где ее поджидал Вова.

С Вовой они гуляли с прошлой весны. Он был старше Нехамки на пять с лишним лет и до ухода на военную службу просто не замечал ее. Но когда вернулся из армии, младшим сержантом, в первый же вечер обратил на нее внимание. Все в ней было как-то по-особому мило: и шаловливый взгляд огненных глаз, поглядывающих со скрытой насмешкой, и играющая на губах улыбка, и перекинутая через плечо блестящая черная коса; каждым движением тела, каждой складочкой платья она словно звала, манила — «дотронься до меня, погладь меня», — и у Вовы от этого становилось сладко на сердце.

Нехамка, конечно, заметила, что он на нее смотрит, и ей это было приятно.

С того вечера все бурьяновские парни стали завидовать Вове, а девушки — Нехамке. Оба они это чувствовали, и им это нравилось.

Каждый свободный вечер они, не сговариваясь, встречались в клубе на танцах, или в молодом саду около новой школы, или у костра за ставком…

И хотя вокруг были парни и девушки, им всегда казалось, что они одни, и никто их не видит, и никто не знает, как им хорошо. Уже оттого, что видят друг друга, стоят рядышком и время от времени украдкой касаются их плечи.

Да, он ей нравился, ей в нем нравилось все: и веснушки на высоком лбу, и чуть вздернутый коричневатый от загара нос, и длинная шея, и то, что он такой высокий, и то, что он всегда острит, и что он вспыльчивый! вместе с тем такой добрый. Всякий раз, когда он брал ее за руку, Нехамка вздрагивала и смотрела на него снизу вверх сияющими испуганными глазами, как бы говоря: «Я тебя люблю… очень люблю…»