И аз воздам - Святослав Владимирович Логинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не буду. Нельзя это есть.
— Как знаешь. Другого не будет. Разносолов у нас не водится.
Раздатчица забрала миску, свалила ком несъедобной субстанции обратно в бидон и ушла по ведомому ей одной маршруту.
Антонин остался ждать. День в пустыне ползёт медленно, но когда-нибудь заканчивается и он. Явился конвоир и отвёл Антонина в его одиночную камеру.
Никакая это была не камера, а просто сарай из тех же неоструганных досок. Имелся в сарае топчан с тонким матрасом, застеленным байковым одеяльцем, стол, на котором и вправду восседал жестяной бачок с краном. Вода была затхлой, но Антонина это уже не смущало.
Напившись, он растянулся на топчане и вновь принялся ждать неведомо чего.
Дождался прихода раздатчицы. Она вошла с привычным призывом: «Мальчики, обедать!»
Человек бывалый по этому крику сразу определит, что дама и при жизни была раздатчицей, но не в местах исполнения наказаний, а в больнице. Именно там мужчину, как бы стар ни был, разносчицы обеда будут звать мальчиком. Антонин, по молодости своей, этих тонкостей не знал и лишь поморщился при виде такой фамильярности.
— Суп овощной, — объявила едоноша, — спагетти с соусом бешамель, котлета мясная и компот.
Суп, наверное, и вправду был овощным, во всяком случае, там плавали ошмётки капусты и грубо нашинкованная морковь. Как ни был голоден Антонин, съесть это он не смог. Аромат у супчика был специфический, чудилось, будто в нём долго полоскали несвежую портянку. Поковырял серые макароны, политые белесым соусом, напоминавшим сопли. Неужто это и есть пресловутый бешамель? С сомнением глянул на какашку, густо обвалянную панировочными сухарями. Это, очевидно, котлета, слепленная по большей части из размоченного хлеба. Вспомнив фильм Гайдая, спросил:
— А компот?
— На сегодня ты компота лишён. Кто не работает, тот не ест. Тебе и котлеты не положено, это я по доброте душевной выдала. Так что, рубай в темпе, пока начальство не видит.
Котлету Антонин заглотил за пять секунд, и спасибо сказать забыл.
Несъеденное официантка назад в бидон выливать не стала, выплеснула за дверь на толстый слой мусора, устилавший всё, до самого горизонта.
— Ужина не будет! — после этим слов дверь захлопнулась, отрезав всякую возможность общения.
— Не больно хотелось! — запоздало крикнул Антонин и растянулся на топчане. В животе было пустовато. С грустью вспоминался вчерашний пикник: шашлычок, лучок, помидорчики. Сегодняшняя котлетка с ними конкуренции не выдерживала. Но ничего, один день уже сбыли, а там посчитаемся.
О побеге Антонин не думал. Всякому ясно, что помойка тянется в любую сторону до бесконечности. Никуда ты не прибежишь, а погибнуть среди гор мусора можно запросто. Значит, имеет смысл притвориться, будто сдался обстоятельствам, отложив месть на потом.
Щелястая дверь со скрипом отворилась, в камеру вошла Марина Игнатьевна. На ней не было судейской мантии, но Антонин сразу понял, что явилась судья, чтобы нанести пока ещё неясный, упреждающий удар.
Антонин поднялся с топчана, как привык вставать из-за парты в бытность первоклассником.
— Ты, я вижу, нечётко понял, — произнесла старая учительница. — Тебя приговорили не к пятнадцати суткам отсидки, а к пятнадцати сутками принудительных работ. Ты пробездельничал целый день, и он не засчитан в качестве отбытого наказания. Помни, что ты должен отработать пятнадцать суток. Счёт начинается заново с завтрашнего дня.
— Это нечестно! — закричал опомнившийся Антонин. — Я так не договаривался!
— Разве с тобой кто-то договаривался? — удивилась Марина Игнатьевна. — Тебе назначено наказание. Вот и сиди наказанный. Угодно, валяй дурака целыми днями, считай чаек. Но когда при этом выйдешь на волю, сказать не возьмусь. Думай своей головой.
Марина Игнатьевна развернулась и вышла, как не было её.
— Это же подстава! — заорал опомнившийся Антонин. — Подлюга! Сука судейская!
Он выскочил из своего одиночного сарая, намереваясь вытрясти из бывшей училки признание, что она, училка, не права, а прав Антонин, и его надо немедленно отпустить. Подумаешь, костерок развёл в неположенном месте. Да он этих костерков миллион письсот раз поджигал, и ничего не было. А тут…
Снаружи, в сгущающейся вечерней полумгле никого не было, лишь несколько крыс пировали над выброшенными остатками спагетти с соусом бешамель. Или болонез? — Антонин забыл название. При виде Антонина крысы даже не посчитали нужным прятаться.
— Кры-ыса! — крик утонул не в силах даже породить эхо.
Спалось на тюремной подстилочке неважно. Тюфячок был коротковат, да и комковат тоже. К тому же, под утро стало прохладно, а Антонин, завалившийся поверх одеяла, никак не мог проснуться и укрыться, как следует. Временами начинало сниться, будто Антонин бродит по свалке и собирает причудливые раковины, которых надо найти семьдесят штук, и тогда всё будет хорошо.
Проснулся совершенно разбитый, ещё прежде, чем был скомандован подъём.
Раздавальщица приволокла бидон с жиденькой несолёной овсянкой и помятый, закопчённый чайник кипятка. Бросила на стол два кусочка хлеба.
— Ты вчера день проволынил, так что чаю и масла тебе не полагается. Жри постную кашу и воду голимую глотай. Чайник с собой возьмёшь, мало ли на работе пить захочешь. А чай ты покуда не заработал.
— Обойдусь, — буркнул Антонин, быстро опрастывая миску. — Всё равно, у тебя, небось, не чай, а бурда. Спитую заварку кипятишь для цвету и разносишь.
— Зачем мне это? Ну, сэкономлю я щепотку чая, и куда дену? Было время, подворовывала, когда в привокзальном кафе работала. За то мне теперь наказание: таких как ты кормить.
— Не понял! Ты что, тоже заключённая?
— Какая заключённая? Тут свобода — меси грязь в любую сторону.
— А остальные? Конвоир, например.
— Безгрешных тут нет, они в могилках тихонько спят. Это нас старые грехи тревожат, уснуть не дают.
— Да ну, скажешь тоже… Вон, Игнатьевна, моя училка бывшая, это же ходячая добродетель, смотреть противно, а тут мантию нацепила судью корчит. Ей-то что спать не даёт?
— Значит, и у неё на душе нарыв. Сама себя наказывает за прежнее. Скажем, мучает её, что она тебя, дурака, воспитать не сумела. Вот теперь перевоспитывает.
— Чо?!. Перевоспитывает?.. Меня?.. — Антонин даже развеселился. — А у неё от натуги ничего не лопнет? Меня перевоспитывать, только время тратить. Ну, я ей покажу…
— Что ты ей покажешь? Ты живой, а она мёртвая. Ничегошеньки ты ей не сделаешь. Ешь, давай, и работать иди. Никто тебя больше на объект выводить не станет. Хочешь на волю — иди и вкалывай, как следует быть. А мне пора.
Подавальщица подхватила бидон, грязную миску сунула в кошёлку, где бренчало ещё несколько
