Над Черемошем - Михаил Стельмах

— А что ж? На собственном!

— И на какие же деньги ты все это купишь? — насмешливо удивился Сенчук. — Неужто на выручку от редиски?

— А чем, спрошу, тебе редиска не угодила? Да тебе, с какой стороны ни погляди, ничем не угодишь, как моей теще. Повез я ее, люди добрые, в годовщину нашего воссоединения в Киев-столицу. Пускай, думаю, хоть на старости лет повидает человек такой город. Повез — и закаялся. Что ни покажу ей, она все свое: «Хорош, хорош Киев, а у нас в селе лучше». Да еще при людях, среди киевлян, говорит это, так что меня пот прошибает от стыда. «Сводите-ка ее, Илько, в театр, — посоветовали мне. — Услышит она оперное пение, увидит оперные красоты и замолчит». Послушался я. Купил билет в партер, в первый ряд, как раз возле того, кто музыкой командует, вертится с палочкой во все стороны. Сижу рядом с тещей, заслушался музыки, и радостно мне, что последовал доброму совету: у старухи-то моей слезы по морщинкам так каракульки и выписывают. «Ну как, мама?» — спрашиваю после представления. «Спасибо, сыночек, что повел меня в эту оперу, а то померла бы, не увидав такого театра. А ежели бы еще здешние артистки научились одеваться у наших сельских, то и вовсе было бы хорошо». Полоснули меня эти слова ножом по сердцу. «Да чем же вам оперные наряды не понравились?» — «Коротки они, сынок. Товару у них, что ли, не хватило ноги прикрыть, или здешние портные так много себе отрезают?..» Так вот и ты, Микола, нападаешь на мою редиску, как теща на артистов. А ты знаешь, какая нам от редиски прибыль?

— Да, слышал на собрании.

— Ну, и что еще скажешь?

— Скажу одно: сада ты не посадил и сотки, а под редиску занял поле. Люди говорят — на редисочной ботве до базара живо доедешь, а до новой жизни вряд ли.

— Тьфу на такие слова! И близко с ними не подходи! Ни слышать, ни видеть не желаю. Он мечтает, чтоб я за один год кабацкую синьку[4] вырастил на продажу!

Губы Палийчука под роскошными усами задергались от злости, и он направился к выходу. Пригнувшись в дверях, остановился на миг, обмел шапкой притолоку и, уже сдерживаясь, бросил Сенчуку:

— Ты погоди минутку. Я скоро приду.

Но Сенчук не стал засиживаться в клубе.

Когда он вышел, на небе, возле самых Стожар, ветер крошил облако и оно распадалось, уменьшаясь, как льдина на синей воде.

Неподалеку в темноте рокотал голос Палийчука:

— Семен, у тебя машина готова? Повезешь в Гринявку… товарища оратора.

— Еще и вези его, такого языкастого! Пускай пешком отмахивает свои тридцать километров. Не велик праздничек погостил у нас, — ворчал хриплый тенорок.

— А ну, прищеми язык! — прикрикнул Палийчук. — Не понимаешь, кто такой Микола, так лучше заткнись.

— Так я же за вас душой болею, Илья Васильевич.

— Ты за машину болей! Вон заляпал ее по уши!

— Ну да, заляпал! Чистенькая, как куколка! — И шофер, явно подлизываясь к председателю, заговорил веселее: — А этот Сенчук, однако, оратор. И когда гуцул смог так выучиться говорить? Вот отчитывал, так отчитывал, словно не маленькую бумажку держал перед собою, а все наши поля развернул. С головой человек.

— Отчитывать — много голов найдется, а вот работать — поменьше, — обрезал Палийчук. — Я его тоже когда-нибудь так отчитаю, что только ой!.. Гляди-ка, редиска — и та стала ему поперек горла. А почему у него до сих пор колхоза нет?

— Э, Илья Васильевич, в горах трудней, куда трудней…

— А ты не учи председателя! Сам знаю, что трудней.

И вот уже высокий, размашистый в движениях Палийчук спешит к клубу.

— Микола, это ты? Пойдем ко мне, поужинаем, а потом поедешь.

— Ужинать я уже дома буду.

— А что мне Ганна скажет? Приведу тебя — отругает, и не приведу — отругает. Славная у меня жена?

— Славная.

— Так почему ж тогда не зайти к нам… продолжить собрание? Погляжу, как ты вытерпишь критику Ганны!

— Передай ей привет… А может, не надо машины, Илько? Я привык пешком.

— Что? — обиделся Палийчук. — Пришел ко мне и хочешь командовать, как на батарее?

— Так ведь машина…

— У нее путевка в Яворов. Это по дороге.

— Ну, разве что в Яворов, — лукаво протянул Сенчук.

На улице Илько стиснул Миколу тяжелыми руками батарейца и неловко, грубоватыми словами, попытался прикрыть владевшее им иное чувство.

— Ну, товарищ оратор из Гринявки, язык у тебя еще не затупился. Остер. Даже не знаю, сумеет ли похвалить кого-нибудь… Береги, себя, Микола, на подгорье. Бундзяка не поймали еще? Жаль. А если понадоблюсь — стану перед тобой, как лист перед травой. Марка поцелуй…

Сенчук молча пожал руку товарища и на миг почувствовал, как рассеивается, пропадает странное ощущение, не оставлявшее его последние дни: очутившись в спокойной долине Покутья, он вдруг постиг, что всем существом стосковался по чему-то дорогому и неуловимому. Казалось, частица чего-то непостижимого выплеснулась из жил, и кровь замедлила, изменила свой привычный ток.

Подошли к машине.

— Микола, ну, критика критикой, а сам ты научился чему-нибудь у нас или нет?

— Научился. Всходы у тебя густые.

— Спасибо и за то. А нрав мой ты на собрании напрасно, напрасно задел. Что я сделаю, если горячим родился? Так уж бог дал, что мед — сладкий.

— Говоришь, мед — сладкий?! Так чего же он, как брага, пенится? Не зря я твой нрав задел. Я и сам умею вскипеть, рассердиться, как мальчишка. А тебе уже неприлично. Ты — председатель! Государственный человек! Интеллигент! А кричишь порой, прости, как извозчик! Зачем?

— Семен, вези скорей товарища оратора! — гаркнул Палийчук. — Погляжу, какой из тебя выйдет интеллигентский мед!..

Машина заворчала, бросила в ночь снопы света. Улица, обрамленная мастерски выплетенными лозовыми плетнями, поднялась из темноты и качнулась нескончаемым мостом. Посреди дороги застыла с поднятой рукой женщина. Шофер что-то недовольно крикнул и нажал на тормоз.

— Не пора ли уже спать? — Он высунул голову из кабины и замолчал, узнав Ганну Палийчук.

— Удираешь от нас, Микола? — насмешливо спросила Ганна.

— Удирает, удирает, Ганна, — подойдя к машине, подтвердил Илья. — Даже поужинать не захотел с нами.

— А ты звал или так только сказал, для приличия?

— Сказал, как ты бы хотела, — отрезал Палийчук.

— Вряд ли! — улыбнулась женщина. — Так что же, Микола, едешь?

— По сыну соскучился, — соскочив на землю, ответил Сенчук.

— Тогда и уговаривать не будем. Только заезжай на минутку, возьмешь гостинец для сына. Не забыл он еще тетку Ганну?

— Не забыл.

— Так, выходит, уезжает от нас критика? — насмешливо и с сожалением обращается Ганна к Сенчуку.

— Уезжает, Ганна, дает дорогу похвале.

— А что же, и она придет, — уверенно говорит Ганна. — В прошлом году у нас достижений меньше было и трудодень меньше весил, а хвалили больше.

— И верно, больше! — подтверждает Илько. — А в этом году такая скупость на похвалы, точно их теперь со дна моря вылавливают. Удивительно!

— Не удивляйся, муженек. В прошлом году мы сделали меньше, меньше было и недостатков, если взять в расчет нашу молодость… А о садоводстве, Микола, позаботимся. Сам посуди, разве возможно: какого писателя ни почитаешь — все пишут про сады, почему же не каждый председатель их сажает? Я думаю, на земле должно быть больше садов, чем в книгах.

— А ведь умеет моя председательша к месту слово ввернуть, — не удержался от похвалы Илько.

Улеглись последние песни молодых парней, и теперь по улицам явственнее растекался гул воды и моторов. Хоть и не велика электростанция в селе, хоть и пропахла она сладкой кукурузной мукой, но гуцул любуется ее красотой и работой, и никто уже вам не скажет: «Еду молоть на мельницу», а только — «поеду на электростанцию».

Это новое здание, обрамленное манящим венком из разноцветных лампочек, было слабостью Палийчука. Дня не проходило, чтобы он не забрел сюда, не послушал бы с удовольствием шум воды и машин.

Палийчук, выходя с электростанции, улыбнулся и положил тяжелую руку на плечо жены, размышлявшей, как лучше поговорить о сегодняшнем собрании. Ганна без слов поняла, о чем думает муж.

— Радует меня этот гул, как мальчишку.

— Это потому, что в нем бурлит твоя отвага, Илько. И куда ее ни приложишь, всюду будет радость. Правда?

— Правда, — кивнул Палийчук и покосился на жену. «Вот хитрющая, словно бы и не говорила ничего, а сказала все». И он задумался, охваченный очарованием нового дела и новых дней.

И уже вдыхал запахи яблоневого цвета, видел молодые деревца, облепленные розовыми лепестками.

Подходя к дому, Палийчуки заметили во всех окнах яркий свет.

— Посмотри, Ганна, кто-то без хозяев хозяйничает. — Илько перепрыгнул через перелаз и подал руку жене. — Не родня ли сошлась после собрания на заседание?