Страна милостивых - Деймон Найт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раз уж я туда забрался, лучшего места для работы искать вряд ли стоило, а есть и спать я мог наверху.
Я знал, что мне надо. Это должна была быть фигурка человека, сидящего со скрещенными ногами, откинутой назад головой и закрытыми глазами.
Вся работа заняла три дня. Получился не человек и не дерево я создал нечто новое, чего до сих пор просто, не существовало.
Красота. Было такое старинное слово.
Одна из рук фигуры как бы расслабленно свисала, а другая была сжата в кулак. Я взял самый маленький нож; тот, что использовал для шлифовки. Просверлив отверстие в деревянной руке фигурки — как раз между большим и указательным пальцами сжатого кулака, я воткнул туда нож; в маленькой руке он казался мечом.
Я зацементировал нож намертво. Затем выбрал клинок поострее и, надрезав большой палец, смазал кровью лезвие маленького ножа.
Остаток дня я провел в поисках и в конце концов нашел подходящее место — нишу в разломе скалы на маленьком треугольном клочке земли, почти нетронутом, у развилки двух дорог. Разумеется, в таком обществе, как наше, ничто не могло оставаться неизменным, когда каждый меняет свое жилище раз в пять лет или даже чаще, следуя веяниям моды.
Послание у меня уже было готово, из напечатанных еще в прошлом году. Бумага обработана специальным составом, чтобы ни дождь, ни солнце не нанесли ущерба тексту. У дальней стены в нише я припрятал маленькую фотокапсулу и провел контрольный провод в скобе у основания фигурки. Я водрузил фигурку на листок с посланием и в двух местах слегка смазал ее цементом. Делал я это не в первый раз и поэтому точно знал, сколько потребуется цемента, чтобы фигурка сдвинулась с места только тогда, когда кто-нибудь действительно захочет ее сдвинуть.
Затем я отошел немного, чтобы оценить свою работу, — и сила ее и трогательность заставили меня затаить дыхание; слезы выступили у меня на глазах.
Свет прерывисто мерцал на замазанном темными пятнами лезвии, торчавшем из деревянной руки. Фигурка одиноко сидела в своей нише, будто в склепе. Глаза ее были закрыты, а голова запрокинута, лицо обращено вверх, к солнцу.
Но над головой у нее — только камень. И не было для нее солнца.
Сгорбившись на голой холодной земле под перечным деревом, я смотрел через дорогу на затененную нишу, где сидела моя фигурка.
Здесь все было закончено. Меня больше ничто не держало — но уйти я не мог.
Время от времени мимо проходили люди — не слишком часто. Община, казалось, наполовину опустела, будто большинство населения отправилось на какую-нибудь бурную вечеринку или митинг или посмотреть, как роют новый дом взамен того, что я уничтожил… Лицо мне освежал легкий ветерок, притаившийся в листве.
По другую сторону впадины находилась терраса, и на ней с полчаса назад промелькнула голова мальчика в красной шапочке.
Поэтому я и задержался. Ведь мальчик вполне мог бы спуститься с террасы на дорогу и, проходя мимо маленького полудикого треугольника, заметить мою фигурку. К тому же он мог бы остановиться и подойти поближе, а подойдя ближе — поднять деревянного человечка и прочесть, что написано в лежащем под ним послании.
Я верил, что когда-нибудь это должно случиться. Изнывая от нетерпения, я жаждал этого момента.
Мои резные фигурки были разбросаны по всему миру — куда я только не забредал. Одна, грязно-черная, вырезанная из эбенового дерева, находилась в Конго-Сити; другая, из кости, на Кипре; еще одна, из раковины, в Нью-Бомбее; еще одна, из нефрита, в Шанхае.
Мои фигурки — словно семафоры в мире, не способном различать цвета. И только тот, кого я искал, поднимет одну из них и прочтет послание, которое сам я знал наизусть.
ТЕБЕ, ВИДЯЩЕМУ, говорилось там вначале, Я ПРЕДЛАГАЮ ЦЕЛЫЙ МИР…
Вверху, на террасе, снова мелькнуло красное пятно. Я застыл. Минутой позже оно появилось снова, в другом месте, — мальчик в остроконечной шапочке, напоминавшей голову дятла, спускался по склону.
Я затаил дыхание.
Он приближался ко мне. На фоне трепещущей листвы карандашики солнечного света разрисовали его в пестрые, меняющиеся цвета. Смуглое лицо мальчугана казалось необычно серьезным. Оттопыренные уши моментально загорались розовым, как только он поворачивался к солнцу спиной.
Наконец мальчик достиг развилки и выбрал дорогу, которая вела в мою сторону. Когда он подошел ближе, я совсем съежился: «Пусть он увидит фигурку, пусть он не заметит меня», — неистово проносилось в моей голове.
Пальцы мои тем временем судорожно сжимали камень.
Он подходил все ближе; руки в карманах, взгляд уткнулся под ноги.
Когда мальчик оказался почти напротив меня, я бросил камень.
Он прошуршал сквозь листву и упал рядом с нишей в скале. Мальчик повернул голову; затем остановился, присматриваясь. Думаю, он заметил фигурку. Уверен, что заметил.
Мальчик сделал шаг в сторону ниши.
— Риша! — донеслось с террасы. И он поднял глаза.
— Я здесь, — пропищал он в ответ.
Я увидел голову женщины — такую маленькую, высоко на террасе. Она что-то кричала, но слов нельзя было разобрать. Скрипя зубами от ярости, я уже готов был вскочить.
И тут ветер переменился. Теперь он задул за моей спиной. Мальчик резко обернулся, сделал большие глаза и зажал рукой нос.
— Ой, какая вонища! — заверещал он.
И повернулся, чтобы крикнуть: «Иду!» — и торопливо зашагал обратно по дороге.
Сорвалось! Я был уверен, что все получилось бы, если бы не та проклятая женщина и переменившийся ветер… Все, все против меня — ветер, люди и вообще Все на свете.
А фигурка так и сидела, уперев слепые глаза в каменное небо.
Я забрал фигурку из ниши, а вместе с ней и послание — и взобрался по склону. На вершине звенел прозрачный смех мальчика.
Вскоре я преодолел склон и неожиданно натолкнулся на мальчика, стоявшего на коленях на траве. Он играл с пятнистым щенком.
Мальчик взглянул на меня, и смех застыл у него в горле; Скверно, ветра совсем не было, и он вполне мог почувствовать запах. Но все же я подошел к нему, опустился на одно колено и поднес фигурку к его лицу. Почти вплотную.
— Посмотри… — сказал я.
Он рванулся прочь так поспешно, что и разглядеть ничего не успел, кроме приближавшегося к нему коричневого пятна.
Я бежал за ним, спотыкаясь и падая. В руке я держал фигурку, а вместе с ней и послание.
Дверь захлопнулась прямо перед моим носом. Я стучал по ней, пока случайно не попал по кнопке. Когда дверь открылась, я ворвался в дом с криком: «Погоди!» — и вскоре очутился на извилистой лестнице, освещенной жемчужно-серым светом. Я бежал наугад и попал не в ту дверь— в подземную оранжерею, горячую и влажную в желтом свете, где длинные ряды буйной растительности нависали над проходом. В ярости я ринулся по проходу, опрокидывая горшки, пока не добрался до лифта в вестибюле.
Вскоре я вышел на третий этаж, оказавшись в лабиринте комнат для гостей — гулких и пустых комнат. Здесь я услышал голоса.
Последняя дверь была прозрачной витриной, и я не торопился открывать ее, приглядываясь и прислушиваясь. За ней находились мальчик и женщина, его мать или сестра, и еще одна женщина, постарше. Она сидела в массивном кресле и держала в руках щенка.
Когда я ворвался внутрь, наступило общее замешательство, душное, будто одеяло, сквозь которое не мог пробиться мой голос. Я почувствовал, что должен кричать.
— Все, что они говорят тебе, — ложь! — крикнул я. — Посмотри сюда — вот где правда! — Я держал фигурку прямо у него перед глазами, но мальчик не видел.
— Риша, иди вниз, — тихо промолвила молодая женщина. Он послушно повернулся, проворный, как хорек, но я успел загородить ему дорогу.
— Останься, — сказал я, тяжело дыша. — Только взгляни…
— Помни, Риша, разговаривать нельзя, — предупредила женщина.
Больше терпеть я не мог. Не знаю, куда делся мальчик, я потерял его из виду. С фигуркой в одной руке и посланием в другой я бросился на женщину. Я почти успел — почти добрался до нее, но жужжание в голове остановило меня за каких-то полшага. Оно нарастало — все громче и громче, как в конце света.
Второй приступ за последнюю неделю. Я чудовищно ослаб и поначалу не мог даже сдвинуться с места.
В доме царило безмолвие. Все ушли… После моего визита дом считался оскверненным. Они уже никогда не станут здесь жить. Ничего, отстроятся в другом месте.
В глазах у меня стоял туман. Некоторое время спустя я поднялся и оглядел комнату. Конечно, можно было разодрать обои, переломать мебель, набить коврами и постельным бельем подземную кладовку… Но не лежала у меня к этому душа. Я слишком устал. Тридцать лет… Тридцать лет назад они уступили мне все царства мира сего — а значит, и славу. Куда больше того, что может выносить человек тридцать лет.
В конце концов я наклонился и подобрал фигурку, а вместе с нею и послание. Жалкий был вид у него — будто у письма, которое выбросили непрочитанным.