На войне и в любви. Фронтовые письма - Андрей Скаржинский

А сейчас хочется верить, что скоро кончится это лихое время, всё будет хорошо, и наконец увижу я свою дорогую Роднушку. Так должно быть.

Хоть одним глазом взглянуть бы, как ты поживаешь, чем занята, как выглядишь сейчас. Представляю себе картину – Ваше с Ал. Ос. чаепитие должно быть достойно Рубенса.

Чёрт возьми! Надоело, ох и надоело писать эти: «надеюсь», «хочется», «скоро» и т. д. Разве этими сухими, скупыми словами можно выразить всё, что на душе.

Ну вот, опять зовут. Я безмерно люблю тебя, дорогая.

Твой навечно

Глеб – Ольге

18 ноября 1944

Здравствуй, дорогая моя!

Всё в порядке. Здоров, живу твоими письмами и любовью. Ну и надеждами вперемежку с мечтами.

Временами грустно становится – уж очень хочется скорее к тебе, очень мне надо тебя повидать. И вообще мне очень-очень много кое-чего надо.

Ты не обижайся, что я сам определяю название твоим чувствам ко мне, хотя ты и избегаешь слова «любовь». Я так много мучился неизвестностью, неопределенностью, что наконец сказал себе: хватит. Перечитал твои письма (что делаю постоянно, особенно, когда нет новых), поразмыслил над твоими такими дорогими и так долго ожидаемыми мной словами «дорогой», «милый». Конечно, такие слова, вообще говоря, особенно ни к чему не обязывают: мы их часто пишем просто знакомым, просто друзьям. Но это «вообще говоря». Когда же они появились в твоих письмах, после такой длительной переписки и у такой сдержанной и скромной девушки, как ты, то позволь мне быть самоуверенным – ну не случайно же ты столько месяцев меня успокаиваешь и столько времени и бумаги (хотя и намного меньше, чем я) на меня извела? – и самому определить твое чувство, как любовь.

Я понимаю, что если даже всё так, как я – самонадеянный чурбан – полагаю (я стараюсь в это верить), то тебе это слово всё равно трудно произнести. Ты – зрелый политработник, но ещё далеко не зрелая женщина. Так что, если я иногда прибавляю что-нибудь за тебя – ты уж меня, дурака, извини.

Слово «жду», тоже можно писать любому фронтовику, с которым переписываешься. Но я в него, решив не терзаться, вкладываю тот смысл, который мне нужен как воздух, то содержание, без которого я не просто не вернусь с этой проклятой войны, но без которого мне с неё даже не захочется возвращаться. И незачем.

О грохоте, шуме, стрельбе и пр. писать не стоит. Надоело до чертиков. Да ты и сама всё это видишь и слышишь постоянно вот уже четвертый год. Все чувства, впечатления от них притупились, и теперь каждый день так похож на другой… Нет уже той особой новизны, нет свежих ощущений – всё идет по-старому. И всё разнообразие, всё новое, интересующее, увлекающее – в твоих письмах, в тебе.

Кроме твоих писем – абсолютное молчание. Молчит Тбилиси, Сталино, Якутия, молчат полевые почты. Почему – аллах только ведает. Пишу всем ругательные письма, злюсь и все напрасно. Сегодня всем отправляю по открытке – и баста. Будут молчать – тем хуже для них.

Роднушка! У меня к тебе большущая просьба. Дело в том, что я тоже начал шагать по твоим стопам – нужна «История ВКП (б)». Если есть возможность – пришли пару. Благодарность от всех твоих коллег – политработников нашего полка. А то в наших дебрях не то что Историю ВКП (б) найти невозможно, а и газеты иногда отсутствуют.

Привет всем. Тебя целую крепко, крепко, обнимаю, желаю здоровья, успехов.

Глеб – Ольге

18 ноября 1944

Роднушка моя дорогая!

Ты извини меня – положа руку на сердце, скажи, не смущают, не стесняют тебя ничем и ни в чём письма моей старушки? Знаю – сейчас на мою бедную заблудшую голову низвергнутся гром и молния, но всё равно – семь бед, один ответ. Приеду, отдам тебе на вечное и полное владение повинную свою головушку: казни или милуй.

Знаешь, мама мне такое написала! «Столько тепла и добра, как от своей невестки, мне в моей жизни ни от кого видеть не довелось». Не сердись на неё за то, что она тебя уже окрестила невесткой. Написал и жалко стало… тебя. Честное слово, даже сердце заболело. Вот уж поистине: без тебя – тебя женили. Бедная моя, бедная. Одно успокаивает: в любую минуту ты вольна и меня и всю мою родню послать… подальше.

Я чувствую, что с твоей добротой – если не будет рядом того, кто будет эту доброту укрощать – ты всю жизнь способна прожить для других. А ведь многие постараются это использовать. Подумай над этим.

Письма мамы после того, как вы познакомились, как ты, говоря прямо, взяла над ней шефство или опёку – не знаю, как назвать – дышат покоем, полны юмора и признательности к тебе.

Если бы ты знала, сколько покоя, радости принесла ты мне, сколько тревог, сомнений отогнала. Ведь у меня теперь осталась одна работа – кончить фашистов и к тебе. Остальное, верю, все будет хорошо. Легко живётся на свете, легче воюется, когда знаешь, что любят, ждут. Ей богу, я иногда сам себе завидую.

Что немного смущает: во-первых, почему ты худеешь. Придется разработать тебе распорядок дня и потребовать точного выполнения. Всё гоняешь своих комсомольцев (или наоборот)? Ты их там поразгонишь, они с перепугу еще бросят свои танки и к нам в пехоту подадутся. Серьёзно – дело всегда остается делом, но, роднушка, не забывай, что ты мне необходима, что твое здоровье очень нужно мне.

И второе – все те же, иногда мрачноватого оттенка мысли о будущем. Что ни говори, они не могут не шевелиться под моим поредевшим чубом. Что это за мысли, каким представляется мне мое ближайшее будущее – ты приблизительно знаешь. А с другой стороны – уверенность в том, что раз ты будешь со мной, значит все будет хорошо – не покидает меня. Иначе быть не может.

Столько чудесных картин грезятся, когда думаю о нашей встрече, о нашей – нашей, а не моей, жизни. Разве можно рассказать, описать. Не хочу и пробовать. Только все эти мечты, все грезы отдал бы за одну минуту встречи.

Когда же, когда? Никто не знает. Может скоро, может ещё полгода-год (в вашем, историческом понятии, это тоже скоро). Похоже на испанскую инквизицию или на муки ада – там тоже наверное испытывают терпение таким же путем. Говорят, разлука усилит радость встречи. По-моему, уже достаточно. А ты как думаешь?

Ну, Роднушка дорогая, пожелай мне успехов.

Завтра начинается война. Все, конечно, будет хорошо.

Р.S. Знаешь, что я написал Олегу? Ругаться не будешь? Написал, что «я проиграл наше пари и женюсь, вернее женился, раньше тебя». И еще: «а с другой стороны, я выиграл, потому что полюбил лучшую девушку в мире, и она ответила мне тем же, как это ни странно для тебя. За что, не знаю».

Чувствую, как ты тянешь меня за уши, но, ей богу, не больно.

Всегда твой.

Глеб – Ольге

19 ноября 1944

Здравствуй, дорогое моё солнышко!

Не пугайся, пожалуйста, я не буду расписывать оба эти здоровенных листа (других нет), боюсь надоем. Я по-культурному – половинку испишу.

Сегодня получил твои письма. Значит опять порядок. Порядок и в делах и, главное, в голове и на сердце.

Знаешь, у меня всегда праздник, когда получаю письма с таким знакомым адресом, написанным такой знакомой рукой. Что бы ни творилось в это время на передовой.

Я тут было размечтался и представил, как мы идём с тобой по нашему Киеву, по его тихим улицам, мимо парков, можно по дороге зайти на старика седого взглянуть, как он катит свои волны… Подняться к каштанам на Владимирскую горку… В общем, Оленька, прогуляла бы ты лекции в Университете, это уж точно!

А насчёт того, что я буду жив, тут вопрос решён. Ведь мы решили так, ведь ты ждешь меня, ведь мне надо обязательно приехать к тебе. О чём тут ещё речь может быть?

И всё-таки многое беспокоит. Моя несостоятельность, главным образом. Мама пишет: дрова, рамы, овощи… – Каррраул! Оленька, ты спроси у мамы – какой я хозяйственник, что я понимаю во всех этих вещах? Будет кто-то бедный, и, наверное, я. Сыграть в футбол, волейбол – вот, пожалуй, всё, на что я способен. В остальном – порядочный лопух. Я с ужасом думаю, что надо постигать эту сложную науку. А ведь там и ещё посложнее вещи пойдут? Мама, роди меня назад! А ведь надо. Придется быть Вашим примерным учеником (только предупреждаю, готовь уже сейчас хорошую палку).

Неужели ты так редко получаешь мои письма. Я пишу последнее время обыкновенно через день, чаще – каждый день. Сейчас есть такая возможность, и я пользуюсь ей и пишу ежедневно. Может и мои письма задерживаются из-за дорог, как и твои – тогда дело другое. Ну уж тут я не виноват.

Хорошо вам с Ал. Ос. сидеть и рассуждать. А я и порассуждать не имею полной возможности – не с кем. О войне, о боях, о прочей надоевшей дребедени – не пишу. Сама все знаешь. А с друзьями – неохота, а вот о тебе, дорогая, любимая, – не с кем. Плохо. И опять надежды – приеду, нарассуждаемся.