Литература Древней Руси - Олег Творогов

Откровенный вымысел допускался лишь в одном жанре — жанре аполога, или притчи. Это был рассказ-миниатюра, каждый из персонажей которого и весь сюжет существовали лишь для того, чтобы наглядно проиллюстрировать какую-либо идею. Это был рассказ-аллегория, и в этом заключался его смысл.

В древнерусской литературе, не знавшей вымысла, историчной в большом или малом, сам мир представал как нечто вечное, универсальное, где и события и поступки людей обусловлены самой системой мироздания, где вечно ведут борьбу силы добра и зла, мир, история которого хорошо известна (ведь для каждого события, упоминаемого в летописи, указывалась точная дата — время, прошедшее от «сотворения мира»!) и даже будущее предначертано: широко распространены были пророчества о конце мира, «втором пришествии» Христа и Страшном суде, ожидающем всех людей земли.

Эта общая мировоззренческая установка не могла не сказаться в стремлении подчинить само изображение мира определенным принципам и правилам, раз и навсегда определить, что и как следует изображать. Древнерусская литература, как и другие христианские средневековые литературы, подчинена особой литературно-эстетической регламентации — так называемому литературному этикету. Понятие о литературном этикете Древней Руси разработано в исследованиях Д. С. Лихачева. Он отмечает, в частности, что литературный этикет «слагается: 1) из представлений о том, как должен был совершаться тот или иной ход событий; 2) из представлений о том, как должно было вести себя действующее лицо сообразно своему положению; 3) из представлений о том, какими словами должен описывать писатель совершающееся. Перед нами, следовательно, этикет миропорядка, этикет поведения и этикет словесный.[6]

Наглядно проиллюстрировать осуществление этих принципов литературного этикета поможет нам следующий пример. В житии святого, согласно требованиям этикета, должно было рассказываться о детстве будущего святого, о благочестивых его родителях, о том, как он с младенчества тянулся к церкви, чуждался игр со сверстниками и т. д. Этот сюжетный компонент обязательно присутствовал в житии, при этом он выражался в разных житиях одними и теми же словами: таким образом, существовал не только этикет ситуации (о чем писать), но и этикет выражения (как именно описывать этикетную ситуацию). Вот начальные фразы нескольких житий, принадлежащих разным авторам и написанных в разное время. Феодосий Печерский «душею влеком на любовь божию, и хожаше по вся дьни в цьркъвь божию, послушая божествьных книг с всемь въниманиемь, еще же и к детьмь играющим не приближашеся, якоже обычай есть уным, н(о) и гнушашеся играм их... К сим же и датися на учение божествьнных книг... И въскоре извыче вся граматикия». Нифонт Новгородский «вдан бывает родительми своими учитися божественным книгам. И абие вскоре никако извыкшу книжное учение, и нимало исхожаше с сверстники своими на игры детьския, но паче прилежаше к церкви божий и въсласть почиташе божественная писания». Варлаам Хутынский «по времяни же вдан бысть учити божественым книгам, темже вскоре некосно (быстро) извыче божественая писания... не убо уклоняющеся на некия игры или позоры (зрелища), но паче на прочитание божественных писаний».[7]

Обратившись к летописям, мы обнаружим там подобную же картину: совпадают текстуально описания битв, из одних и тех же компонентов состоят княжеские характеристики-некрологи или характеристики церковных иерархов.

Но если в творчестве древнерусских книжников столь значительное место отводилось следованию определенным каноническим образцам, то как же обстояло дело с понятием авторства?

Подражание авторитетному писателю, заимствование из его произведений не только образов или отдельных фраз, но и целых фрагментов не было признаком творческого бессилия, напротив, все это свидетельствовало о начитанности, высокой книжной культуре и литературной выучке подражателя. В Древней Руси мы встречаемся с двумя диаметрально противоположными решениями проблемы авторства. С одной стороны, большинство из древнерусских произведений анонимно. Многих удивляет, что мы не знаем имени автора «Слова о полку Игореве», но нам не известны авторы очень многих древнерусских произведений, как вполне рядовых в литературном отношении, так и шедевров, подобных «Сказанию о Мамаевом побоище», «Слову о погибели Русской земли» или «Казанской истории».

С другой стороны, произведения торжественного и учительного красноречия почти всегда авторизованы. Но тут мы встречаемся с не менее странным явлением — обилием так называемых ложно-надписанных памятников. Это значит, что произведение в рукописной традиции приписывается какому-либо авторитетному богослову или проповеднику, хотя в действительности его автором является совсем другое лицо.

Авторы житий чаще называют себя в заголовках своих произведений, но, видимо, здесь сказывается не столько стремление отметить свое авторство, сколько удостоверить своим именем, что житие и сопровождающий его обычно рассказ о чудесах изложены самовидцем — сподвижником или учеником святого.

***

Познакомившись с явлением литературного этикета и с некоторыми принципами работы книжников XI-XVII вв., мы видим, что многое из того, что можно было бы поспешно отнести на счет «неумения» древнерусских авторов, в действительности является свидетельством совершенно иного — высокой книжной культуры писателей, которые именно в силу своей выученности строили свое повествование согласно канонам литературного этикета, охотно демонстрировали свою начитанность, черпая фрагменты и сюжеты из образцовых произведений, из сочинений классиков византийской и славянских литератур. Летописец трафаретно изображал восшествие князя на престол или битву не потому, что не сумел описать это по-своему, а потому, что считал своим долгом следовать чину, ритуалу, или, как мы говорим, литературному этикету.

Бедность деталями, бытовыми подробностями, стереотипность характеристик, неискренность речей персонажей — все эти черты присущи многим памятникам древнерусской литературы, в том числе и произведениям писателей-профессионалов, среди которых немало подлинно талантливых авторов. И это, как уже говорилось, отнюдь не художественные просчеты. Напротив, эти черты полностью соответствовали позиции древнерусского книжника, его взгляду на литературу как на высокое искусство, призванное повествовать лишь о значительном, о вечном, стремящееся избегать мирских мелочей и бытовых подробностей.

Но нарисованная здесь картина не во всем соответствует действительности: мы изобразили здесь идеал, ту безукоризненно правильную схему, которая объясняет как раз то, что кажется нам в средневековой литературе странным, необычным. Древнерусские книжники были живыми, наблюдательными, а часто и высокоталантливыми людьми, нет-нет да и нарушавшими рассмотренные выше каноны. Именно эти случаи нарушения нам особенно дороги, они привлекают внимание современного читателя, восхищают его. Этим обмолвкам в свое время было дано терминологическое определение — «реалистические элементы».[8] Встречаясь с этим термином, следует, разумеется, учитывать, что он ни в коей мере не соотносим с термином реализм, обозначающим литературное направление. Живые сцены, «сильные детали», то есть подробности, позволяющие создать живую, зримую, убедительную сцену, — все это были не какие-то ростки реализма, приведшие в конце концов к победе реализма как направления в XIX в., а именно аномалии, нарушения основных законов и тенденций средневековой литературы под влиянием живого наблюдения действительности и естественного стремления ее отразить. С этими реалистическими элементами нам придется еще познакомиться при анализе конкретных памятников древнерусской литературы.

Несмотря на важную роль литературного этикета, в значительной мере регламентировавшего литературное творчество, древнерусская литература не была литературой без развития, в которой в течение долгого времени повторялись бы одни и те же темы, образы, литературные штампы. Д. С. Лихачев в книге «Человек в литературе Древней Руси» (М., 1970) показал, как эволюционировали стили древнерусской литературы, как вместе с ними изменялся и сам литературный этикет, его принципы, средства его воплощения. Каждая эпоха обладала своим, доминирующим стилем — то это был стиль монументального историзма XI-XIII вв., то экспрессивно-эмоциональный стиль XIV-XV вв., то произошел возврат к прежнему стилю монументального историзма, но на новой основе — и возник так называемый «стиль второго монументализма», характерный для XVI в.[9]

В другой своей работе Д. С. Лихачев рассматривает несколько магистральных направлений развития древнерусской литературы, направлений, подготовивших в конечном счете переход от литературы русского средневековья к литературе нового времени.[10] Это возрастание личностного начала в литературе (все более решительное проявление авторского начала, индивидуализация стиля), это расширение социальной среды литературы, то есть социального круга лиц, которые могут стать героями литературных произведений: от святого подвижника или князя в первые века развития русской литературы до кабацких ярыжек (пьяниц), мелкого духовенства, приказного люда, крестьян. Постепенно снижается роль литературного этикета. В частности, это проявляется в том, что вместо этикетного изображения условного характера — своеобразного эталона характера князя, святого, вельможи и т. д. — появляются попытки изображения индивидуальных черт конкретного человека, писатели задумываются над сложностью человеческого характера, над его противоречивостью, изменчивостью в течение времени или в зависимости от обстоятельств.