Счастливый доллар - Екатерина Лесина

И на общем фоне ярко-оранжевый пол выглядел нарядным. А человек на нем… человек на нем не шевелился. Умер? Если он умер, то… то Агнешка тоже умрет. Сдохнет, пристегнутая к кровати, от голода, жажды и лопнувшего мочевого пузыря.

– Эй, ты… живой? – она прошептала вопрос, но собственный голос, отраженный стенами, показался очень громким.

Человек не шевельнулся.

– Эй! – позвала она чуть громче.

Тишина. Лежит. Руки к животу прижал, лицом в грязный пол уткнулся. Очки свалились, ловят скудный свет, пускают по стене солнечных зайчиков.

– Эй! Кто-нибудь! Помогите!

Шея у него длинная, с четырьмя продольными царапинами. А волосы светлые-светлые, почти белые, но слиплись на виске.

– Помогите! – Агнешка заорала во весь голос. Бесполезно. Дом-то в стороне стоит. И деревня, через которую крались ночью, мертвой выглядела. А значит, никто ее не услышит, никто не спасет…

Стоп. Вот реветь не надо. Не будет она реветь. Она себе слово дала еще в школе и держит. Просто нужно еще попытаться дотянуться до тела. Сжать зубы, забыть про боль. И добраться до трупа.

У нее почти получилось коснуться ноги. Но именно в этот миг человек заворочался, поднялся на четвереньки и, мотнув головой, как спросонья, спросил:

– Долго я?

Вот же гад!

Сознание, несмотря на слабость, было ясным. А вот тело подводило. Пока не перевязал – спасибо, бабка, запасы твои еще раз выручили внука-раздолбая, – ползал на четвереньках, локтем пытаясь зажать дыру в боку. Та вроде засохла, закупорилась кровяной коркой, но тревожить ее было страшно.

Девица следила за манипуляциями Семена пристально, как демократичная Америка за предвыборной гонкой. Молчала. Сопела. Скребла свободной рукой растертое запястье. Вовремя он ее пристегнул. Сбежала бы. И не факт, что не сбежит.

– Тебе в больницу надо, – сказала она.

Надо. Кто бы спорил. Да только в больнице про огнестрел моментом доложат. И положат. Сначала в палату, потом в камеру. А там при некоторой доле невезения и на кладбище. Ему и так подфартило: девочка-колокольчик не стала добивать.

Тварь она.

Но за что?

– И я в туалет хочу, – пленница заерзала на кровати и скрестила ноги. – Очень. Пожалуйста.

Ох, Семен, где были твои мозги ныне ночью? В огненной дыре, что возникла в боку. В слабости. В страхе, что та, другая, вернется. Или что менты заявятся и возьмут над теплым трупом.

– Ну пожалуйста!

Семен поднялся – если двигаться осторожно, то все не так и страшно. Надо попить. И поесть. Продукты он забрал, только там мало. Но в бабкиных запасах сахар должен быть. Он читал, что при кровопотере нужно есть сладкое, чтобы запас глюкозы восстановить. Правда? Нет? Какая разница.

Девица смотрит почти с ненавистью.

В туалет. В кухне ведро есть. Сойдет.

– Отвернись, – сказала она, брезгливо сморщив нос. Семен мотнул головой: еще чего, у нее на физии написано желание приложить его чем-нибудь тяжелым. И нельзя сказать, что желание это незаконно.

– Я его не убивал.

Смотреть он старался поверх ее головы.

– В меня самого стреляли. Я просто испугался, что меня посадят.

Хмыкнула. Ну да, ситуация выглядит маразматически неправдоподобной. Но на самом деле…

– Он был мужем моей любовницы, понимаешь?

Зачем рассказывать ей? Случайная величина, затесавшаяся в и без того нелепое уравнение. Семен даже имени ее не знает.

– Как тебя зовут?

А если опереться на стену, то стоять легче.

– Агнешка, – ответила девица, заправляя рубашку в джинсы, и хмуро добавила: – В честь прабабки. А тебя?

– Семен. В честь кого, не знаю, поэтому просто.

Кивнула. Медленно вытянула руки, дескать, заковывай. Но у Семена были иные планы:

– В машину. Там продукты. Принеси. Если решишь бежать, то учти – ключи от машины у меня. Стреляю я хорошо. И по движущейся мишени тоже. До ближайшего населенного пункта километров сорок, и то, если напрямик. А здешние леса – не парк. Заблудишься. И волки тут водятся.

Поверила ли? Вряд ли, Семен никогда не умел врать. Но сейчас будет возможность проверить.

– Идешь медленно, и чтобы я все время видел. Аптечку тоже захвати.

Она и вправду шла медленно, нога за ногу. И выглядела несчастной – простите, леди, рыцарь скурвился, – а в машине копалась долго. Он даже испугался, что заведет без ключа. А вернулась с массивным зеленым ящиком в руках.

– Тебя нормально перевязать надо.

– Ты врач?

– Ветеринар. Садись.

Глаза у нее синие-синие, честные, как у дитяти, готового пакость совершить. Ну нет, девочка, Семен слишком много ошибок совершил, чтобы позволить себе еще парочку.

– Погоди.

Цепь отыскалась там, где и должна была, – под столом. Один конец ее был прочно вмурован в крышку погреба, второй болтался стальным хвостом. Когда-то бабка козу на зиму брала в дом, но и для человека сгодится. Агнешка снова хмыкнула, но руку подставила, правда, левую на сей раз. Наручники защелкнулись. Семен добрел до печи, сунул ключ в банку, а ствол на полку – сюда она точно не дотянется – и пояснил:

– Если я умру, то ты тоже. Будь уверена.

Она пожала плечами и велела:

– Сюда садись.

Возилась долго. Промывала минералкой, потом ватными шариками, которые бросала на пол – разлетелись бурыми помпонами. Потом укол всадила, от которого бок онемел, а Семена снова повело. Упал бы, когда б не сильные руки, поддержавшие и опустившие на пол. Они же, вернувшись к дыре в боку, проросли в нее холодным железом. Не больно, но неприятно. Зашерудили. Подцепили чего-то – почудилось, кусок Семена. Потянули. Сунули в ладонь – твердое, мелкое, как горошина. Плеснули горячим.

– Я не убивал его! – успел сказать Семен, прежде чем снова отключиться.

Выбравшись из мастерской – да здравствует горячий воздух, подкопченный ароматами бензина и куры-гриль, – Варенька остановилась.

Небо цвета ликера «Блю Кюросау». Солнце – половинка апельсина – отражается в пыльных стеклах, рассыпается по асфальту золотыми монетами солнечных зайчиков. Тени – осыпавшаяся тушь – залегли вдоль домов, прижались к бордюрам. Ждут.

Куда идти? Налево-направо? Прямо через дорогу к желтой палатке, где парень в мятом халате плюет семечки и искоса следит за курями?

Сегодня Варенька может пойти куда ей хочется.

Свободна!

Один день. А потом еще один. И на третий станет томительно. На третий придется возвращаться в стаю и выживать. Получится?

«Орел? Решка?» – монетка привычно легла в ладонь, прилипая аверсом – реверсом? – к влажной коже.

– Решка, – решила Варенька, подкидывая кругляш. Поймала тыльной стороной, накрыла пальцами, зажмурилась, как всегда – угадала? нет? – подняла.

Решка. Значит… а ничего не значит. Сегодня она свободна.

Цокот каблуков разносился по переулку, мешался с детским смехом и шарканьем подошв об асфальт. Часто стучала скакалка. Грохотали погремушки в руках годовалого младенца, чья мамаша, позевывая, читала книгу. Скрежетали старые качели.

Варенька хотела подойти – она любила кататься, – но потом передумала: запомнят. Ей нужно быть осторожной. Очень-очень осторожной! Иначе это сегодня станет последним.

Телефон в сумочке завибрировал, натягивая невидимый поводок реальности, и пришлось ловить дрожащее тельце, выковыривать, подносить к уху – мерзость! – и отвечать:

– Да.

– Олег исчез, – сказал ей тот, кого Варенька совершенно не желала слышать.

– Да?

– Да! Ты же должна была… ты…

Он умел ругаться, но Варенька – обычное дело – отняла телефон от уха и новым взглядом уставилась на двор.

Солнце в небесах поблекло, да и сами небеса – не ликер, но выцветшие пеленки. Запахи превратились в вонь, звуки скопом ударили по вискам.

Началось. Рано. Варенька еще не готова. И тот-кому-нельзя-перечить почует. Он всегда чует страх и слабость.

Но почему хватились так быстро? Не должны были… еще день. Или два. Как раз хватило бы до Семена добраться. Он, дурашка, гадает, почему Варенька промахнулась. И почему не добила. И еще много о чем гадает, но вряд ли догадается.

– Приезжай, – велел тот-кому-нельзя-перечить. – Немедленно.

Ребенок, выронив погремушку, завизжал. Варенька очень хорошо его понимала.

Бонни и Клайд

Разговор, которого не было

С чего бы начать, мистер Шеви? Ах, с начала? Верно говоришь, Клайд. Он всегда говорит верно, за это и люблю. Итак, с начала… Родилась я первого октября 1910 года в городе Ровена, штат Техас. И никакая это не дыра! Симпатичный городок, мне в нем даже нравилось. Господи, какой же наивной я была!

Нет, нет, не перебивай! Я не отвлекаюсь.

Когда мне исполнилось четыре – совсем кроха, само очарование, – мой папаша умер. Не сказать, чтоб я так уж его любила, характер у старика был скверный, да и попивал он, и мамашу поколачивал. Ну да обычная жизнь, как у всех. Только я уже тогда другой хотела. Из дому убегала, особенно когда папаша, от очередного клиента денег получив, вдрызг упивался, а мамаша вокруг него танцы вытанцовывала. Им тогда становилось не до меня.